Лукуми - [44]

Моя первая любовь с ее иссиня-черной кожей принадлежала к одной из этих далеких элит, возможно, к самой дальней, и она проводила на Острове лето, только лето, а не долгие годы. Это было ее второе лето в лагере, и я был ее третьей любовью, по крайней мере, так она заверила меня со всем своим тогда еще не растраченным революционным пылом. Боже, как я любил ее! Она открыла мне мир. Но об этом я не буду вам рассказывать.

Нас поднимали с первыми лучами солнца, и мы тут же должны были бежать к умывальникам. Иногда наш неуклюжий в столь ранний час бег прерывался остановками для дыхательных упражнений и судорожных гимнастических движений, по всей видимости, шведских, весьма и весьма странных. Затем мы завтракали. К девяти часам нас строили на пионерскую линейку для поднятия флага, а до этого успевали сообщить об ожидавших нас в тот день заданиях и о девизе, под которым они будут осуществляться, не забыв при этом заострить внимание на необходимости поддержания боевого духа, наполнявшего наши сердца, всегда готовые самоотверженно откликнуться на зов отечества, без остатка отдавая себя борьбе за освобождение пролетариата, обещанное Революцией. Родина или смерть. Это было очень трогательно.

Затем мы немедленно приступали к спортивным соревнованиям; как-то раз наш пионервожатый сказал: mens sana in corpora sano[3], но потом прошел слух, что сие утверждение могло доставить ему большие неприятности, не вмешайся директор лагеря, терпимо и с пониманием относившийся к человеческим слабостям.

После спортивных соревнований мы сразу же отправлялись на пляж. Купались в теплых водах такого яркого цвета, что их отражение окрашивало в зеленые тона ослепительно белые грудки чаек, пролетавших над нашими головами, и мы смотрели на них, завороженные чудом преломления цвета в их перьях. Потом мы обычно направлялись прямо через заросли или по утрамбованным грунтовым дорожкам к зданиям, в которых проживали в течение всего года наши зарубежные товарищи.

Тот же слегка слащавый пионервожатый, у которого однажды вырвалось латинское выражение, заметил нам, что еще философы древней Греции практиковали метод обучения на ходу, состоявший в том, чтобы во время ходьбы учиться вести диалог. Как видите, он был весьма образованным человеком. Это его второе вторжение в классический мир не повлекло за собой никаких неприятных последствий, и он улыбался счастливой улыбкой, довольный сим откровенно буржуазным и декадентским замечанием.

После обеда наступал так называемый мертвый час; час, который мы, все-таки карибские жители и потомки испанцев, посвящали сну или просто валялись в койке, ибо с наступлением удушающей послеполуденной жары состояние ленивой прострации было подлежавшей обязательному исполнению нормой.

После мертвого часа или, если хотите, сиесты вновь наступало время занятий; сначала урок физкультуры, а сразу после него — вышеупомянутая образовательная прогулка, порция перипатетизма, столь необычная, что ее вполне можно было бы назвать революционным блюдом на заказ, ибо это менее всего походило на банальный комплексный обед. Затем нас вновь выводили на вечернее построение, теперь уже для спуска знамени, после чего мы ужинали.

После спуска знамени и завершения ужина, когда трудовой ритм, в котором мы пребывали до этого мгновения, шел на спад, а боевой дух, воодушевлявший нас весь этот счастливый день, несколько утихал, мы обсуждали дневные события и готовились разжечь костер. К сожалению, это случалось не каждый вечер, не регулярно и не слишком часто и всегда служило наградой за те особые моменты, когда наш дух возносился к самым высоким вершинам революционной эпики, или же своего рода компенсацией за трудности, которые пришлось претерпеть нашим юным пионерским душам в процессе революционной подготовки.

О, эти костры, радостный огонь пионерского лагеря, любовь, зарождавшаяся в трепещущем свете пламени! Мне непросто было разглядеть во мраке мою возлюбленную, и это несмотря на то, что я с детства привык различать в темноте бабку и маму благодаря их великолепным, ослепительно белым зубам. Я и сейчас с трепетом вспоминаю, как сверкали глаза моей возлюбленной, как в свете полной тропической луны блестели ее щеки, ее губы, огромные, как океан, в миг, когда становится возможным любое чудо.

Однако несмотря на вечерние костры и прочие лагерные забавы, три месяца на острове с его иссиня-черной любовью казались мне бесконечными. Некоторые мои товарищи, с которыми я позволил себе быть откровенным, отнеслись к моим признаниям враждебно, говоря, что их здесь очень хорошо кормят и они намерены использовать весь отпущенный им срок до последнего дня; они даже готовы были донести на меня, а если не на меня самого, то на недостаточно проявляемый мною революционный пыл. По-видимому, кто-то из них так и сделал. Когда до окончания каникул оставался почти месяц, мне показалось, что меня вот-вот отправят обратно в Гавану. Но это были напрасные надежды.

Мое безразличие — а оно было мне свойственно изначально, ибо я никогда не проявлял ни в чем особого усердия, не был готов ревностно служить идее, никогда не болел ни за одну команду и не выступал ничьим особым приверженцем — было отнесено на счет моей влюбленности. Благодаря этому, а также тому, что моему дяде подобное безразличие тоже, судя по всему, было свойственно, мое вялое участие в летних лагерно-революционных занятиях воспринималось моими вожатыми с определенной долей терпимости, я бы даже сказал, товарищеской снисходительности Теперь-то я понимаю, что причиной этого были мои родственные связи.