Лукреция - [8]

Тарквинием вся святость отнята!

Исчезло то, чем жизнь была желанна…

К чему теперь страшиться смерти мне?

На смятой тоге — славы знак туманный…

Сотру ли смертью память о пятне?

Позор живет, а жизнь — в могильном сне!

Раз нет сокровища, то пользы мало

Разбить шкатулку, где оно лежало.

Да, милый Коллатин, тебе не след

Изведать горечь веры оскверненной,

Твоей любви не омрачу я свет

Бесчестной клятвой, ложью заклейменной.

Нет, не родится отпрыск обреченный!

Не дам злодею хвастаться потом,

Что ты его отродью стал отцом.

Не дам злодею втайне ухмыляться,

В кругу друзей смеяться над тобой…

До твоего добра он смог добраться

Не золотом, а хваткой воровской.

Сама я властна над своей судьбой!

Не в силах жить под гнетом оскорбленья,

Я смертью смою это оскверненье!

Бесчестьем я тебя не отравлю,

Не скрою зло сплетеньем оправданий,

Я краской черный грех не побелю,

Чтоб спрятать правду страшных испытаний.

Все выскажу, открыв врата страданий,

И хлынет, как поток в долину с гор,

Чистейший ключ, смывая мой позор».

А в это время смолкла Филомела,

Утих прелестный, жалобный напев,

И ночь торжественная улетела

В зловещий ад. Восток, порозовев,

Льет ясный свет в глаза юнцов и дев…

Лукреции отнюдь не до веселья,

Ей хочется замкнуться в Ночи келье.

Сквозь щели стен лучи за ней следят,

Как ореол над героиней в драме.

Она в слезах твердит: «О зоркий взгляд!

Зачем в мое окно ты мечешь пламя?

Лишь очи спящих щекочи лучами…

Пусть не клеймит мне лба твой жгучий свет,

У дня от века с ночью дружбы нет».

Все омерзенье ей кругом внушает…

Грусть, как ребенок, в буйности шальной

То расхохочется, то зарыдает.

Мир старых горестей уже ручной,

А вот у новых пыл совсем иной,

Но так пловец неопытный, в волненье,

Усталый, тонет лишь от неуменья.

Так, погрузившись в бедствий океан,

Она вступает в спор с любым предметом…

Все, все застлал ее тоски туман,

Она лишь горе видит в мире этом,

Тьму горестей, не тронутую светом…

Порой печаль нема — ни слова нет,

Порой сойдет с ума, впадая в бред!

Встречают утро ликованьем птицы,

Но радость их у ней рождает стон.

Тоску веселье облегчить стремится,

Но лишь острее грустный им пронзен,

Себе в друзья лишь грустных ищет он!

Тогда казались легче нам печали,

Когда участье скорбных мы встречали.

Двойная смерть — у берега тонуть!

Пред грудой яств — лютей в сто раз голодный,

Взгляни на мазь — сильней заноет грудь,

Грусть может стать от ласки безысходной…

Печаль течет рекою полноводной,

Но стоит путь плотиной перекрыть,

И ярость волн уж не остановить!

«Насмешницы! — твердит она, — в пернатой

Груди похороните песен лад,

Пусть смолкнет хор ваш, немотой объятый,

Печаль не терпит никаких преград,

В тоске гостям веселым ты не рад…

Прочь! Услаждайте слух беспечной девы,

А слезы любят скорбные напевы.

Слети ко мне и вспомни — уж давно

Ты пела о насилье, Филомела!

Земное лоно ночью слез полно…

Пой так, чтоб грусть во мне не охладела,

Чтоб слезы, вздохи длились без предела.

Тарквиния проклясть — досталось мне,

Ты проклинай Терея в тишине!

Ты, в грудь себе шипы от роз вонзая,

Уснуть терзаньям острым не даешь,

А я, твоим — порывам подражая,

Я к сердцу приставляю острый нож…

О Смерть, ты жертву жалкую влечешь!

От этих мук сердца уже устали,

Настроены их струны в лад печали.

Раз ты молчишь, бедняжка-птичка, днем,

Боясь с людскими взорами встречаться,

Давай в пустыню дальнюю уйдем,

Где нет нужды ни зноя опасаться,

Ни льдов… Там скорби можем мы предаться,

Там песней усмирится хищный зверь…

Раз люди звери, только зверю верь!»

Как лань затравленная, озираясь,

На свору псов бросает дикий взгляд

Иль тот, кто, в лабиринте пробираясь.

Блуждает по тропинкам наугад,

Так у нее в душе царит разлад:

Что лучше — умереть иль жить на свете,

Когда жизнь — ад и смерть уж ловит в сети.

«Убить себя, — волнуется она,

Не значит ли сгубить и душу с телом?

Утрата половины не страшна,

Куда страшнее нам расстаться с целым.

Та мать прославится злодейским делом,

Кто, потеряв одну из дочерей,

Сама убьет вторую вслед за ней.

Но что дороже мне — душа иль тело?

Причастность к небесам иль чистота?

Нет, обе дороги мне, вот в чем дело!

Для мужа и небес — и та и та.

Увы! Когда кора с ольхи снята,

Поблекнут листья и увянут почки,

Так и душа, лишившись оболочки.

Нарушен навсегда ее покой,

Ее дворец разрушен в прах врагами,

Запятнан и поруган храм святой,

На нем водружено бесчестья знамя…

Ужель кощунство — посудите сами!

Коль крепости врата раскрою я,

Чтоб прочь в тоске ушла душа моя?

По не умру, покуда Коллатину

Причину смерти не скажу… О нет!

Чтоб он поклялся мстить, ему картину

Открою глубины постигших бед.

Запятнанную кровь — вот мой завет!

Тарквинию отдать! Ведь он виною,

Что кровь нечистая прольется мною.

Теперь ножу свою вверяю честь

Пусть в тело оскверненное вонзится!

Ведь смерть позору должно предпочесть,

Пусть честь живет, а жизнь пускай затмится,

Из пепла, грязи слава возродится!

Когда убью своею смертью стыд,

Из пепла честь, как феникс, воспарит.

Властителю утраченного клада,

Что завещать тебе теперь должна?

Моя решимость — вот твоя отрада,

Ты отомстишь за мой позор сполна.

Тарквиний да погибнет! Цель ясна:

Я, друг и враг, себя низрину в Лету[8],

Но ты отмети Тарквинию за это!

Еще раз волю вкратце повторю;

Для неба и земли — душа и тело,