Лукреция с Воробьевых гор - [83]

— Вот и отдохну в Малаховке, — отрезал Толян. — Что-то я по мамке соскучился.

— Я никуда не поеду. — Возмущение переполняло меня, но я произнесла эту фразу спокойным тоном. — Можешь отправляться один.

Толя и ухом не повел. Он снял трубку, провел пальцем по списку телефонов местной администрации, висевшему на стене, отыскал нужный номер и неторопливо набрал его.

— Карасев говорит. Подготовьте нам расчет. Мы уезжаем.

И тут я поняла: мы действительно уезжаем. У меня нет своих денег даже на то, чтобы снять в Алупке комнату.

То, что сделал Толян, можно было расценить как самое утонченное издевательство. Лицо его было невозмутимым, будто он на сто лет вперед заручился моим одобрением — на все случаи жизни. Нет, он не хотел меня обидеть. Ему действительно вдруг стало здесь скучно.

Я молча сняла с себя платье и принялась укладывать обратно в чемоданы только что разобранные вещи.

Толя подошел ко мне, потерся носом о мое плечо:

— Не хмурься, старушка, все хорошо…

Демонстрировать ему обиду было совершенно бесполезно.

В самолете Толя достал бумажник и протянул мне пять стодолларовых бумажек.

— Зачем это?

— Хочу возместить тебе моральный ущерб, если он, конечно, имеет место.

— Имеет, — сердито отозвалась я. — Ты и сам это хорошо понимаешь.

— Ни черта я не понимаю, Ларок, — отозвался он. — На море ты побывала, посмотрела на него, синее-синее, чего тебе еще надо? Но ежели хочешь вернуться, я куплю тебе билет в Симферополь.

Тут уж я просто выкатила на него глаза:

— Как это — вернуться? Почему же ты сразу не оставил меня там, как я тебя просила?

— Не положено, — объяснил Толян, — я тебя привез, я же должен был и доставить тебя назад. Скоро я это исполню. — Толя бросил взгляд на часы. — Через пятнадцать минут приземлимся. Я свое дело сделал и теперь готов отправить тебя обратным рейсом.

— Ты это предлагаешь, потому что знаешь, что я никуда не полечу?

— Да, я рассчитываю на твою привязанность ко мне, не скрою, — ухмыльнулся Толян. — Мы бы вдвоем славно провели время дома, в Малаховке…

После этого случая я зареклась строить планы на будущее.

Мы с Толей прожили вместе больше года, когда я вдруг спохватилась, что мои родные и близкие слишком редко навещают нас. Они как бы молча высказывали мне свое недовольство, и я не могла понять, что именно стало их во мне не устраивать с тех пор, как я вышла замуж за Толю.

Моя соседка Ирина, о которой я еще расскажу, объяснила мне это так:

— Ты сама собой недовольна, вот в чем дело, и люди это чувствуют, как собаки… И наоборот — если мы сами собою глубоко довольны, то и все вокруг приходят от нас в восторг.

Возможно, Ира была права. В качестве Толиной жены я сама себе не нравилась. Вернее, меня не устраивала исключительно роль жены, хоть я и старалась не подавать виду и никому никогда не жаловалась.

Если бы я вздумала воззвать к чувству сострадания своих близких, они бы, конечно, немедленно откликнулись. Но я помалкивала и ни с кем, кроме Каролины, которой ничего не надо было объяснять, не делилась своими трудностями.

Люся совсем забросила меня, потому что не чувствовала себя в нашем просторном доме так вольготно, как в тесной квартирке Игоря. В ситуации с Игорем она ориентировалась свободно и легко, это была знакомая Люсе история двух замороченных жизнью интеллигентов, в которой она ощущала свое преимущество передо мной. Она могла позволить себе давать советы, время от времени поругивать меня за неумение управлять мужем и вертеть им по собственному желанию, как это делают другие жены, могла устраивать в моей квартире обыск на предмет обнаружения доказательств несовершенства нашей жизни.

Но теперь, изредка навещая меня в те часы, когда Толяна не было дома, она как будто чувствовала его незримое присутствие и не смела высказывать никаких ко мне претензий, поскольку внешне мои позиции были безупречны. Я ни в чем не нуждалась. У меня было все, о чем только может мечтать женщина, — кроме любви, но с Люсиной точки зрения, ее отсутствие было мелочью. Она не рискнула даже открыть дверцы шифоньера, как делала во времена Игоря, и произвести инспекцию моих вещей, — и так было ясно, что по крайней мере с этим-то у меня все обстоит благополучно.

Люся старалась не задавать мне лишних вопросов, чтобы не упереться в какое-нибудь ненужное ей открытие относительно рода занятий моего мужа. Почему-то мне казалось, что сестре об этом известно гораздо больше, чем мне самой. Возможно, ей уже приходилось иметь дело с такими людьми, как Толя, и она опасалась их… Словом, общение наше протекало вяло, скованно, было полно недоговоренностей и недомолвок.

Папа тоже теперь приезжал крайне редко. Он никак не мог понять, что со мной произошло. В самом начале нашей жизни с Игорем он видел меня очень счастливой, а уже позже — несчастной и усталой, изо всех сил борющейся с трудностями, как с приступами дурноты. И то и другое состояние дочери было ему по крайней мере понятно. В первом случае он мог от души порадоваться вместе со мной, во втором — постараться меня утешить.

Но сейчас он не мог определить, счастлива я или нет. Это было какое-то промежуточное, странное состояние, которое приводило его в недоумение, и теперь папа не знал, как ко мне подступиться.