Лукреция с Воробьевых гор - [11]

В нашем узком кругу, общежитском и факультетском, каждый новый роман встречался с большим любопытством и азартом. Даже кратковременное увлечение подвергалось самому тщательному анализу и суду. Намечались перспективы — скорое охлаждение, разрыв, скандал, измена. До помолвки прогнозы доходили редко.

По устоявшемуся мнению, у Иноземцева где-то там, в его кругу, была девушка, одноклассница, студентка театрального училища. Ко мне захаживал студент с мехмата, который выводил меня по вечерам гулять на смотровую и приглашал в кино. То есть оба мы были пристроены и вдруг нарушили статус-кво. Многих этим поставили в тупик. Аська тоже не знала, что и подумать. Но в разрешении любых загадок шла всегда по самому примитивному пути. Так и в нашей ситуации. Она, во-первых, тут же присоединилась к общему мнению: это грубый мезальянс. Во-вторых, всю вину возложила на легкомыслие и коварство Иноземцева.

Целый час она мучилась, не зная, как приступить к важнейшему разговору. Промолчать Аська просто не могла, ее раздирала новая чесотка — предостеречь подругу, не дать мне увязнуть в сетях соблазнителя.

— Лариса! — наконец произнесла она торжественно, и голосок ее пресекся от волнения. — Надеюсь, ты не строишь никаких иллюзий? Я страшусь только одного: что тебе будет больно, очень больно, когда он…

Тут Аська запнулась, подбирая слово. Сказать «бросит» — слишком вульгарно и грубо, «охладеет» — манерно.

— Иллюзий не питаю, успокойся, — отвечала я, даже не обернувшись к ней из-за письменного стола. — Своими страданиями тебя не обеспокою, плакаться в жилетку не буду. И вообще, мы с Иноземцевым просто друзья.

— Ох, не верю я в эту дружбу, даже если он ее тебе предлагает, — по-бабьи пригорюнилась Аська. — У него есть невеста, девушка из хорошего семейства. Но ему зачем-то нужно вскружить голову и тебе.

Аська говорила так, будто я девчонка из бедного квартала, а Иноземцев — опытный соблазнитель, который губит свои жертвы из одного охотничьего азарта.

— Знаешь, что выдала сегодня Гонерилья? Принц и Золушка! Какая наглость! Она всерьез считает себя отпрыском какого-то таинственного дворянского рода. Дворняга! — возмущалась Аська.

— Мнение нашей бабы-яги меня совсем не интересует, — чуть не взорвалась я, но вовремя сдержалась.

Тут я встала перед Аськой во весь рост, сурово взглянула на нее (бедняжка даже съежилась под моим взором) и произнесла строго, официально, как резолюцию:

— Анна, я благодарна тебе за участие, но впредь запрещаю говорить на эту тему. Запрещаю вмешиваться в мои дела! За спиной можете сплетничать сколько угодно, вам не привыкать.

Я тут же снова уселась за стол и углубилась в книгу, а Аська, пятясь к двери, примирительно залепетала:

— Хорошо-хорошо! Больше ни слова… Я свой долг исполнила. Предупредила тебя…

Она мягко притворила за собой дверь и надолго исчезла. Наверное, спустилась вниз к девчонкам и во всех подробностях, с комментариями описала наше объяснение. А я поставила перед собой зеркало и начала репетировать новую маску. «Сделала» непроницаемое лицо и постаралась удержать его как можно дольше. Теперь мне предстояло жить с этой маской. Надевать ее каждый день на факультете, да и в общежитии покоя не будет от намеков и вопросов с двойным дном.

Можно было попробовать беззаботно-веселую или ироническую маску. Но это труднее. Притворяться я не умела. Я выбрала непроницаемую, самую простую.

Как-то вечером, когда мы с Аськой приросли к своим столам, уткнувшись в книги (сессия началась), вошел папа. И по его торжественному виду я поняла, что не с пустыми руками. Сердце мое заполошилось. Я так суетилась от волнения, что смахнула на пол все свои записи и тетради. Аська деликатно удалилась, помахав пустым чайником. Обещала вернуться через полчаса и накрыть на стол. Она рада была любому развлечению в это беспросветное время, любила пить чай с моим папой и разговаривать о жизни. У бедной Аси не было отца, и она мне очень завидовала.

Оставшись в одиночестве, мы тут же склонились над альбомом. Мне понадобилось несколько минут, чтобы увидеть ее, эту женщину, сыгравшую такую большую роль в моей жизни. Она уже стала для меня не просто портретом.

— О, папа! Какая она… — поневоле вырвался у меня разочарованный и испуганный возглас.

Какая, я вначале не смогла бы определить. Конечно, я заметила бы это лицо, даже проходя мимо в гулком зале галереи, даже если бы картина висела где-нибудь под потолком и была небольшого размера. Лукрецию невозможно не заметить. Она смотрит на вас в упор пристальным, строгим, неулыбчивым взором.

— Теперь я понимаю, почему он сравнил меня с ней, — сказала я упавшим голосом.

Я словно увидела себя со стороны. Свое непроницаемое лицо, свою отчужденность, свое ложное высокомерие, которое я по привычке демонстрирую, боясь показать робость и застенчивость. Папа сразу все понял и стал горячо меня разубеждать и заодно вступился за Лукрецию:

— Ты не права, Лариса! Она очень красивая, величественная и неприступная. Дама из самого высшего общества, чего же ты хочешь. Улыбчивые, сладкие лица — это, в конце концов, банально. Бронзино нашел свою манеру, неповторимую и очень впечатляющую. Посмотри, у него ни одного улыбающегося лица. Все спокойные, даже суровые, словно выточенные из мрамора.