Лукреция Борджиа. Эпоха и жизнь блестящей обольстительницы - [12]

Вечером папа лично давал обед в честь молодоженов, и у послов особый интерес вызывал список приглашенных, не столько из-за собственного любопытства, сколько из-за необходимости сообщить, кто в нем указан своим повелителям; крайне важно было выяснить, к кому более всего благоволит папа. Обед подали в папском зале, который оставался украшенным еще с утренней церемонии. На обеде присутствовали кардиналы, Теодорина Чибо с ее знаменитыми плечами, Джулия Фарнезе, Лелла Орсини и Адриана Мила. Был там Асканио Сфорца с герцогом Сан-Северино; а также новый кардинал Борджиа; Джулио Орсини, сеньор Монтеротондо; кардинал Колонна с младшим братом графа Питильяно, братья Лукреции и новобрачные и еще около двадцати гостей. «Праздничный» ужин подошел к концу около полуночи, и вошли слуги со свадебными подарками. В числе подарков миланских Сфорца новой родственнице была всемирно известная миланская парча и два изумительных кольца. Подарок кардинала Асканио оказался практичным, серьезным и почти буржуазным – полный комплект «credenza», серебряный обеденный сервиз, включающий в себя чаши, тарелки, чашки, большое блюдо для сладостей, два кубка; все предметы тончайшей филигранной работы. Продемонстрировали и подарки братьев Лукреции, герцога Феррарского, кардинала Борджиа и протонотария Лунати. После показа подарков началось собственно веселье: представления, танцы, музыка, причем, вероятно, самого известного композитора того времени Жоскена де Пре – фламандца, придворного композитора Александра VI. Шло время, веселье становилось все шумнее и безудержнее, пока не перешло в безумную оргию; все современные историки единодушно подчеркивали «мирской» характер праздника. История о том, как засахаренные фрукты и другие сладости попадали за женские корсажи, подействовала на воображение биографов и романистов; впервые о ней поведал римский историк Стефано Инфессура. Но Инфессура сказал лишь о том, что папа забавлялся, бросая сладости в «sinu mulierum», что в моем понимании должно означать «в подолы». В этом случае игра состоит в перебрасывании сладостей от одной дамы к другой, что, по существу, является ребяческой забавой и уж никак не может считаться непристойной. Если все было именно так, то нет ничего странного, что сладости попадали в глубокие декольте; это, вероятно, придавало игре определенную фривольность, но не дает право говорить о разнузданной коллективной оргии.

Можно себе представить Лукрецию, глядящую по сторонам восхищенными, смеющимися глазами, слегка неуютно чувствующую себя в роли невесты, но в то же время получающую удовольствие от всего происходящего. Восхищение вызывали и Джулия Фарнезе, настоящая королева праздника, и невероятная энергия отца, и красота и элегантность брата Хуана, и таинственная и гипнотизирующая власть брата Чезаре. Но каким же было ее впечатление о муже, в честь которого устроили этот праздник? Что она думала о самой себе? Ни один из историков, осуждая ее, не задался вопросом, соответствовал ли ее внутренний мир той жизни, которую она вела на публике. Позже я более подробно остановлюсь на неопубликованном документе, написанном собственноручно папой, из которого стало ясно, что это была всего лишь номинальная свадьба, по крайней мере до середины ноября 1493 года (причина задержки бракосочетания заключалась, без сомнения, в физиологической незрелости Лукреции). Как описать чувства Лукреции, когда на рассвете 13 июня двадцатичетырехчасовое лихорадочное веселье подошло к концу и она отправилась в свою детскую кровать? Освободившись от подвенечного платья, Лукреция, должно быть, еще раз полюбовалась нарядом. Она испытывала удовольствие от дорогих нарядов, поскольку невероятно любила наряжаться. Она наверняка уже имела смутное представление о неожиданностях, ожидавших ее в будущем, но как она могла противостоять им? В последующие дни Лукреция ощущала волнение от сознания собственной значимости, от того, что превратилась в объект преклонения. Только подумайте, какая власть неожиданно оказалась в ее руках! Вероятно, от нахлынувших сюрпризов и волнения, связанного с необходимостью оправдать занимаемое положение, у Лукреции не осталось времени для анализа ситуации, а когда осознала, что вышла замуж, предварительно поняв, что означает быть женщиной, то отправилась исполнять пародию на брак во дворец Санта-Мария-ин-Портико. По всей видимости, она ощущала определенное нравственное и физическое волнение, которое был не в состоянии скрыть Джованни Сфорца. Этот брак стал началом неустойчивого существования, навязанного Лукреции средой и амбициозными устремлениями ее родственников, существование, которое она приняла и продолжала принимать со все возрастающей готовностью. Истинная драма Лукреции кроется не в ее слабости, а в губительности сделанных ею уступок, по сути означавших капитуляцию. Принятая ею тактика не замечать происходящего вокруг обнаруживает типичную для женщины форму инстинктивной самозащиты, которая хотя и уводит от жизненных проблем, но тоже становится своеобразным проявлением мужества и отваги. Лукреция никогда не была способна дойти до того, чтобы осудить отца и братьев, и не потому, что, чувствуя собственную вину, находилась в затруднительном положении, а просто из-за собственной доброты и мягкосердечности. Самое же элементарное объяснение заключается в том, что она тоже была Борджиа, и в ней, как и во всех Борджиа, величие и благородство сочетались с грубостью, животными инстинкта-ми и свободой от моральных принципов. Ей был свойствен конфликт между религиозностью и чувственностью, между стремлением к упорядоченной жизни и сжигающей ее жаждой желаний, и только в исключительных случаях, преодолев себя, Лукреция шла наперекор отцу, братьям и будущему свекру, герцогу Феррарскому. Все эти редкие проявления бунтарства позволяли ей быть той, которой она была – единственной Борджиа, сохранившей саму себя. Но все это в будущем. В тринадцать лет она еще ребенок, преклоняющийся перед могущественными мужчинами своего семейства и радующийся жизни. Она не чувствовала никакой фальши в том, что стала графиней де Пезаро, а потому и не испытывала тягости.