Лучший друг девушки - [80]

Ну что ж, подумала Викки, вставая, чтобы убрать со стола грязную посуду, придется теперь ей самой выбирать себе дорогу. Слава Богу, что я хоть успела научить ее, как это сделать.

Первый же год пребывания Роз в Уэллесли подтвердил самые худшие предчувствия Викки. Она не проявила ни особого рвения к занятиям, ни уважения к людям, составлявшим признанное ядро изысканной артистической публики, толпившейся вокруг предмета, который она изучала. Здесь больше занимались исследованием направлений в искусстве, чем постижением конкретного таланта того или иного художника, часами спорили по поводу достоинств «Супницы Кэмпбелла» Энди Уаррола в сравнении с «Мэрилин Монро» Лихтенштейна, вместо того чтобы признать, что обе работы несомненно гениальны и различает их только неясность, какой следует присудить наивысшую награду. Роз заработала свой первый штрафной балл, когда, широко раскрыв глаза, брякнула: «Конечно же, Энди Уарролу, посмотрите, по каким бешеным ценам идут его картины». С тех пор к ней стали относиться с большой долей недоверия.

– Мне все это ужасно не нравится, – призналась она Викки, у которой проводила Рождество того года. – И они мне все не нравятся. Не нравится претенциозная чушь, которую они несут. Иногда мне хочется записать весь этот бред сивой кобылы на магнитофон и дать им послушать самих себя...

Но, будучи той, кем была, она до конца выдержала первый учебный год. А на занятия второго просто не явилась.

– Не потому, что испугалась трудностей, – объясняла она Викки. – Просто меня предупредили: если не оставлю при себе подрывные мнения, они будут вынуждены «пересмотреть» мои с ними взаимоотношения. Тогда я заявила, что ничего не собираюсь пересматривать и трактовать поп-арт как – цитирую – «серьезное искусство». Господи, Викки, да кто же может всерьез принимать этого шарлатана Энди Уаррола? Когда я решила заняться историей искусств, я вовсе не таких, как он, имела в виду. Любой Энди Уаррол – это только малюсенькая, петитом, сносочка в книге, а вовсе не целая глава! И неудивительно, что рисует он не столько картины, сколько деньги!

– Искусство включает в себя как возвышенное, так и нелепо-смешное, как я уже раньше тебе говорила. И не только художников, но и тех, кто заявляет, что им известно, что стремились художники выразить своими полотнами. Ни в каком другом мире не произносится вслух столько дерьма, сколько в мире искусства! Тебе остается самой отыскивать в этой грязи крупицы золота; используй информацию, поступающую в твой мозг, таким же образом, как твое тело использует пищу, которая в него попадает. От того, что считаешь ненужным, избавляйся без сожаления.

– Но меня совершенно не интересует нелепое, а только возвышенное...

– Тогда заруби себе на носу, – не дала ей договорить Викки, – что и нелепое имеет свою цель и задачу, а именно: дать тебе распознать истинное величие возвышенного.

– Ну, тогда я точно не смогу распознать это, слушая курс лекций, который нам читается. Наш профессор – типичный либерал, которого в искусстве интересуют только общие тенденции и направления и который рассматривает всех – цитирую дословно – «так называемых Великих мастеров под углом зрения их политических убеждений». А мне это неинтересно. Я хочу слушать историю искусств, а не эволюцию политических взглядов художников. Он – претенциозный зануда, и мне непонятно, почему я должна понапрасну тратить свое время и на него, и на его совершенно мне ненужный курс лекций, поэтому я и не собираюсь этого делать.

– И что же ты собираешься делать? – мягко поинтересовалась Викки.

– Провести лето у тебя, если не выгонишь, и хорошенько поразмыслить, куда подаваться дальше.

– Конечно же, можешь оставаться, но при условии, что поставишь в известность свою мать о том, где, с кем и почему ты здесь...

– Об этом можешь не беспокоиться. Я поддерживаю постоянную связь с Джеймзом, а он обо всем сообщает матери.

– А с ней самой ты вообще не разговариваешь?

Роз повела плечом.

– Не вижу в этом никакого смысла. Нам все равно нечего сказать друг другу...

В последние недели лета она много плавала, ходила под парусом и загорала. Редкие ненастные дни она проводила в антикварных лавках Провинстауна либо на лодке приплывала на виноградник Марты, откуда на взятом в аренду велосипеде добиралась до Эдгартауна, тщательно избегая при этом встреч с «шикарной» нью-йоркской публикой, напоминавшей ей тех людей, от которых она сбежала из Уэллесли. Поднималась она с первыми лучами солнца, чтобы сходить в Барнстейбл за брусникой или покопаться в засыпанном песком садике Викки.

В конце лета через бинокль Викки она наблюдала за прилетавшими птицами: ржанками, камнецветками, желтоножками и белыми цаплями, целыми стаями копошившимися на покрытых густой жижей отмелях, пока Викки рисовала их.

Быстро редела листва, появились первые признаки осеннего увядания, на болотах высоко поднялась трава, а в местных магазинах открылась сезонная распродажа перед новым учебным годом. Лето явно шло на убыль.

В один из вечеров, сидя дома после ужина, так как на дворе уже чувствовался морозец, они слушали Брамса на проигрывателе с особой точностью воспроизведения звука, который Роз подарила Викки на последний день ее рождения.