Лучший друг девушки - [11]

– Ливи надо чем-нибудь занять. Пока вы путешествовали, я приглядела в деревне как раз то, что вы искали, но в доме необходимо произвести кое-какие перемены. Пусть этим и займется Ливи. Это отвлечет ее от мрачных мыслей.

Поместье располагалось на северном побережье Лонг-Айленда, района старинных денежных мешков, старинных родовых имений и старинных обычаев: на огромной территории стояли двенадцатикомнатная сторожка и просторный шестидесятикомнатный особняк, хозяин которого – по слухам, греческий судовладелец-миллионер – никогда в нем не жил. И хотя миссис Рэндольф считала, что местом летней резиденции следовало бы быть Вирджинии, а не Лонг-Айленду, она признала, что переделка дома по собственному усмотрению и на свой вкус дает Ливи новый стимул к жизни. Так и случилось. Вскоре Ливи с головой ушла в подбор материалов подходящих расцветок, картин, в расстановку мебели. Уныния ее как не бывало, на лице вновь расцвела улыбка, она перестала худеть и даже набрала в весе, на что ее акушер одобрительно заметил:

– Так-то оно лучше!

Крестины Джона Питона Рэндольфа-младшего состоялись с большой помпой и торжественностью в домашней церкви «Кингз гифта» в Вирджинии, и миссис Рэндольф подарила Ливи семейные алмазы, по традиции передаваемые новобрачной, исполнившей свой долг и родившей сына и наследника.

Семейный портрет – Джонни, Ливи, Розалинда и Наследник, созданный кистью известного художника, был повешен в гостиной «Иллирии» – именно так назвала она свое летнее прибежище, – и жизнь их потекла тихо и мирно, пока не наступила десятая годовщина свадьбы.

Джонни обожал быструю езду, и Ливи решила подарить ему самый скоростной из тогдашних легковых автомобилей – «ягуар» последней модели, зеленого цвета, традиционного цвета рода Рэндольфов. Джонни пришел в неописуемый восторг от подарка и решил тотчас, не откладывая в долгий ящик, проверить его ходовые качества.

Ливи отправилась работать в саду и, стоя на коленях, сажала на грядку нарциссы – украсив на свой вкус дом, она принялась украшать и пространство вокруг него. Детей с ними не было, их отправили к Корделии в родовое имение Уинслоу, находившееся в пятнадцати милях от дома Рэндольфов, чтобы Ливи и Джонни вдвоем справили десятилетие совместней жизни. Ливи уже успела высадить половину первой грядки, как вдруг ее занятие прервал Ито, слуга-японец, присматривавший за Джонни, когда тот был еще неженатым. Он прибежал в сад, чтобы сообщить, что ее спрашивают двое полицейских.

– Что им надо? – удивилась Ливи.

– Не говорят. Спрашивают вас.

– Я хочу докончить эту грядну до того, как пойдет дождь... попросите их пройти прямо сюда, Ито. – Когда они приблизились, она села прямо на грядну и посмотрела на них из-под своей широкополой соломенной шляпки. Однако одного взгляда на их лица было достаточно, чтобы она в мгновение ока оказалась на ногах. – Что? Что случилось?

– Несчастный случай, мэм.

– О Господи... Джонни!

– Он жив, мэм, но очень сильно разбился.

– Ведите меня к нему, – побледнев, но решительно сказала она.

На нем не осталось живого места, ни снаружи, ни внутри, все было разорвано и раздавлено, так как «ягуар», врезавшись в дерево, отскочил от него и, кувыркаясь, покатился вниз по крутому склону, пока, словно смятая гигантской рукой детская игрушка, не остановился у подножия склона, перевернувшись вверх колесами. Врачи осторожно и мягко, но неуклонно готовили Ливи к мысли, что медицина бессильна помочь ее жизнерадостному, по-юношески задорному мужу, что конец неминуем. Дело только во времени.

А времени было отпущено слишком мало. Через сорок минут после приезда Ливи он скончался, как и жил, тихо и без суеты, расставшись с жизнью с достоинством, которое было такой же частью его натуры, как и его всегдашняя солнечная улыбка. А вот Ливи потеряла над собой всякий контроль, билась в истерике, не желала примириться с безжалостным ударом судьбы, в один миг разрушившим ее жизнь с той же легкостью, с какой он оборвал жизнь ее мужа. Впервые в жизни, к удивлению многих, она не смогла совладать со своими эмоциями и металась, как смертельно раненый зверь, отказываясь принять как свершившееся, что Джонни больше нет в живых. Ливи беспрестанно повторяла только одно слово: «Нет! Нет! Нет! Нет!», врачам пришлось насильно ввести ей успокоительное, приняв которое, она повела себя как оживший мертвец, как зомби. Двигалась и разговаривала она, словно управляемый по радио робот.

Похороны любого из Рэндольфов проходили по определенному ритуалу, и мать Джонни была достаточно опытным в таких делах человеком, чтобы самолично руководить всеми приготовлениями. Несмотря на собственное горе, она с участием отнеслась к душевному состоянию невестки и предложила ее матери, чтобы Ливи не было на похоронах; такое практиковалось в роду Рэндольфов, пока в Первую мировую войну трое мужчин из рода Рэндольфов, включая дедушку Джонни, не погибли во Франции и три их жены не настояли на своем присутствии на похоронах.

Миллисент была вне себя от гнева и досады. Ее дочь обязана присутствовать на похоронах мужа, даже если ее туда придется принести на руках, заявила она. Она и мысли не допускала, чтобы отсутствовал самый главный участник траурной процессии. С этой целью она предприняла все, чтобы растормошить, вызвать хоть малейшую искорку жизни в резиновой кукле, какой стала ее дочь.