Лучший друг - [28]

— Таня! — вдруг вскрикнул он, простирая со стоном руки.

Она бросилась к нему невольным порывом, придвигаясь к его мертвенно-бледному лицу. Его губы кривились, и глаза горели сухим блеском. Казалось, он хотел что-то сказать жене… и не решался. Колебания бегали по его лицу мелкими судорогами. Жена держала его руки и глядела в глаза, с трепетом поджидая его слова.

— Таня, — наконец заговорил он сиплым шепотом, — что если бы, Таня, эта вера живым человеком к тебе явилась, — он передохнул, пережидая судорогу, дергавшую его губы, — хватило бы у тебя силы и мужества, — продолжал он как бы через силу, — ударить этого человека в сердце… из-за угла? — добавил он чуть слышно.

С минуту она глядела в его глаза с недоумением, а затем тихо сняла с своих плеч его руки, безмолвно ушла от него и пересела в дальний угол в кресло. Ее лицо выражало волнение, и глаза светились туманным светом. Он подождал ее ответа, упираясь руками в тахту и не сводя с нее глаз.

В комнате стало тихо; только голуби летали над крышей, свистя крыльями. Кондарева сидела в своем кресле с убитым лицом. Наконец она поднялась с кресла и повернула к мужу голову; ее лицо уже выражало собою решимость и глаза глядели серьезно и мягко.

— Нет, — проговорила она твердо, — я никогда не ударила бы его. Я бы такого человека пожалела! — наконец добавила она.

И она тихо пошла вон из комнаты.

Кондарев припал к подушке лицом.

Только вечером он вышел из кабинета и долго бесцельно слонялся по двору с апатичным лицом. Порою он выходил из околицы и равнодушно глядел в поле, глубоко засовывая руки в карманы поддевки и подставляя лицо прохладе полей. В поле было свежо. Малиновая заря горела на западе, и зеленые бугры полей казались розовыми. И он глядел на эти бугры, устало жмуря глаза и что-то нашептывая бледными губами.

«Не все жалеть можно», — думал он и проходил дальше в поле. Но там он внезапно останавливался точно перед какою-то стеною, долго глядел себе под ноги, на траву межи, поседевшую от росы, как мех, и затем круто повертывал назад, на темнеющий двор.

Его звали ужинать, но он не пошел. Жена вышла к нему несколько встревоженная, с печальными глазами, попробовала его лоб рукою, ласково поговорила с ним и ушла спать, а он все ходил по двору, и странное беспокойство все росло и росло в его сердце. Наконец, когда уже весь двор погрузился во мрак, и розовые бугры погасли в поле, он внезапно подошел к людским избам, вызвал разоспавшегося конюха и приказал тотчас же оседлать себе лошадь. И он торопил конюха, беспокойно касаясь рукой его плеч, точно он собирался ехать к умирающему. А затем, усаживаясь уже в седло, он старательно застегнул все крючки своей поддевки и осторожным шагом выехал за ворота. Некоторое время он ехал тем же осторожным шагом, поглядывая вокруг с тревогой и беспокойством в глазах. Он и сам не знал, куда и зачем он едет теперь, он только чувствовал, что сейчас к нему подошло то, что требовалось разрешить немедленно же и раз навсегда. И он то и дело оправлял на себе поддевку, как бы приготовляясь к чему-то решительному. И вдруг он бешено ударил каблуками бока прыгнувшей от этого удара лошади. Его лицо осветилось смелостью и злобой; лошадь понесла, пригибая вниз голову и крутя шеей, а он злобно рвал повода и думал: «К черту всю эту грязную канитель! Переведаться с ним в честном бою и сейчас же! А там крышка!» Лошадь несла, и топот ее ног будил тишину поля звонкими ударами молота; ветер шумел в ушах Кондарева, а он бешено думал:

«В честном бою, и к черту!»

Он скакал к Опалихину. В самых воротах он осадил лошадь таким резким движением руки, что та сразу села на задние ноги.

А он тихо слез с седла и повел лошадь за собой к каретным сараям.

Лошадь тяжело раздувала бока и стряхивала с удил пену. Он привязал ее у столба к железному кольцу, и, снова оправив на себе поддевку, оглянулся на опалихинский дом. Он измерил его сверху донизу злобными глазами, как врага.

Весь дом спал; только из окна кабинета лился свет и белым пятном лежал на траве подорожника. Кондарев с спертым дыханием направился к этому окну. Тихо и осторожно, слыша биение своего сердца, он приложился лбом к холодному стеклу окна и заглянул в кабинет. Опалихин сидел за письменным столом и работал, подводя какие-то счета. Очевидно, он готовил отчет по обсеменению. Кондарев оглядел всю его сильную фигуру со вниманием, тихо стукнул в окно пальцем и, спрятавшись затем за косяк окна, стал наблюдать за Опалихиным из-за прозрачной ткани гардины. Его сердце громко стучало, наполняя голову туманом. Он увидел, как Опалихин, бросив перо, спокойным движением повернулся к окну; его глаза были светлы и холодны. Кондарева точно ударил этот ясный взор, и он с ненавистью подумал:

«На него иски, а он светел и спокоен, потому что уверен, что победит. Кто же сломит его уверенность?»

Между тем Опалихин продолжал глядеть на окно, и некоторое недоумение отразилось в его глазах. Кондарев решительнее стукнул в окно рукою и внезапно выдвинул свое побледневшее лицо из-за косяка навстречу Опалихину. Тот увидел его и, спокойно улыбаясь, поднялся с своего кресла. Однако, он не спешил двинуться навстречу Кондареву; его как будто что-то поразило в этих глазах, странно мерцавших по ту сторону стекла, и теперь полное недоумение отразилось на лице Опалихина. Он как будто колебался. Впрочем, это продолжалось одно мгновение. Недоумение тут же соскочило с его лица, и с ясной и спокойной улыбкой Опалихин двинулся к окну.