Лучший друг - [24]

Люциан слушал ее внимательно, но некоторое время стоял как бы в замешательстве. Казалось, что он затруднялся передать столь сложное поручение половой щетке, но не знал в какой более приличной форме объяснить это старшему брату Базилю.

— Да, вот что, — проговорил он наконец, — я лучше только с Франциском; ведь Норман все равно ничего не поймет!

И он капризно дергал плечом, подражая жесту матери.

— Как же не поймет, — возражала Татьяна Михайловна, — ведь тебе же известно канадское наречие?

Это возражение совершенно успокоило Люциана, и через несколько минут он уже прыгал с диким видом по старым грядкам запущенных огородов и беспощадно таскал за собою мужественного канадца. Таскал он его попросту и без церемоний: прямо за волосы, которые, как известно, отличались у канадца необычайной жесткостью и походили на щетину. И канадец не протестовал. Такой прием, очевидно, выражал собою беседу на канадском наречии.

В то же время Татьяна Михайловна показывала Юрке на звезды и говорила:

— Это ангелы, светлые, чистые ангелы, Божьи любимцы. Они любят тебя, потому что и ты светлый и чистый. У тебя нет в сердце ни одного грешного пятнышка.

Юрка смотрел на небо, туда, куда показывала ему мать, и в его глазах тихо светилась светлая радость и ясное изумление. И мать, припадая к сыну бледной щекой, задумчиво шептала, показывая на звезды:

— Ты слышишь, как они поют: мы светлые, светлые. Мы чистые, чистые. Будьте такими, как мы.

Она припоминала стены монастыря, тихие воды озера и голос старой тетки-монахини, и шептала:

— Будьте чистые, чистые…

Она не договорила побледнела как снег, и поставила сына на землю. Скорбный и протяжный звон староверческого монастыря внезапно коснулся ее слуха, ворвался в ее сердце и потряс его до основания. Она вскочила со скамьи, прислушалась в тревоге и беспокойстве, с широко открытыми глазами, в мучительной позе окаменев перед скамьей. Сын ухватил ее за платье. Она вздрогнула как под ударом. Звон повторился. Тихий, протяжный и кроткий, он прогудел в темных вершинах сада, как хвоя сосны под ветром, с невероятной силой ударил ее по сердцу властной волной и умер как вздох. Она упала на колени перед скамьей.

«Господи, Боже мой, — думала она в ужасе, припадая к скамье лицом, — ужели Ты гонишь меня от сына, как гнал тогда от любовника? Да будет Твоя воля, но я не уйду от сына, не уйду, не уйду!»

Юрка заплакал, крепко хватая ее за шею обеими руками.

XI

Кондарев быстро и весело вбежал в кабинет Опалихина и, подражая его тону и манере, звонко и насмешливо протянул:

— А-а, мой лучший друг! — Он подбежал к Опалихину, весело расхохотался, пожал его руку и шумно бухнулся у письменного стола в кресло.

— Что это ты каким ураганом? — спросил его Опалихин насмешливо.

Он сидел у стола, в кресле, за какими-то бумагами и теперь не без любопытства оглядывал Кондарева; весь его вид показался Опалихину не совсем обычным.

Кондарев был одет в черную шелковую рубаху, черные бархатные шаровары и светло-желтую поддевку, а от его лица, нервного и слегка как будто осунувшегося, на весь кабинет несло весельем и смехом.

— Ураганом? — переспросил он и расхохотался.

— Ах, вот кстати, чтобы не забыть, — вдруг вскочил он с кресла, — я тебе, так сказать, услуга за услугу. Хочу, братец мой, тебя предупредить. — Он замолчал и снова опустился в кресло. Его лицо стало серьезным.

— Ведь ты заведывал, — с расстановкой заговорил он, — раздачей земских ссуд на обсеменение крестьянам нашего района? Так?

— Так, — кивнул головой Опалихин.

— Председателем комиссии по обсеменению, — продолжал Кондарев тем же деловым тоном, — является, как тебе известно, предводитель дворянства. Предводитель же, в настоящую минуту за границей, выдает ссуды безземельным француженкам, и все предводительские дела теперь принял Алексей Петрович Грохотов. Так вот он-то и желает поторопить всех вас с отчетами. У тебя отчет готов? — спросил он Опалихина.

Тот забарабанил по столу пальцами.

— А ведь я этот мотив знаю! — вдруг весело вскрикнул Кондарев и даже вскочил с кресла.

— Ну, конечно же знаю, — повторил он, одной рукой отворачивая полу поддевки, а другой облокачиваясь на стол и слегка склоняясь к Опалихину.

— Какой мотив? — спросил его Опалихин лениво.

— А вот что ты сейчас наигрывал пальцами.

И Кондарев пропел на мотив песенки «И шумит и гудит».

Денег дай, денег дай

И успеха ожидай…

— Ведь правда? — спросил он Опалихина, снова опускаясь в кресло. — Так вот, отчет у тебя готов? — повторил он свой вопрос, сразу меняя выражение лица и тон.

— Вот то-то и есть, что нет, — отвечал, наконец, Опалихин, — отчитаться мне не трудно будет, да сейчас я, как ты знаешь, по горло занят мельницей, а отчет все же потребует работы. ну, да, если нужно будет, что же, — добавил он с усмешкой, — работать мне не привыкать стать!

— Теперь другое-с, — заговорил Кондарев, со вниманием поглядывая на Опалихина. — Как тебе известно, я был на днях в нашем губернском городе, и там держится упорный слух, что ты накануне банкротства.

Он замолчал.

Тень неудовольствия скользнула в глазах Опалихина.

— Вот как? — вскинул он глаза на Кондарева.