Лучший друг - [21]

— Какой такой?

— Ну, как бы тебе сказать? Ну, кислосоленый, что ли, — усмехнулся Опалихин, — оттого, что у тебя никакой веры нет. Это поверь мне. Вера — сила. И я если и силен, так только своей верой.

— Да что ты? — с деланным изумлением воскликнул Кондарев.

— Вера в какую хочешь критическую минуту придет и выручит. Она и через море посуху проведет. Вспомни Авраама. Человеку сына нужно было зарезать, и что же? Пошел светлый и ясный. А почему? Да все потому же! Вера-с!

Кондарев внезапно побледнел:

— Вот как! — проговорил он. Он точно не ожидал такого оборота от Опалихина и некоторое время глядел на него как бы с изумлением.

— Так стало быть по-твоему выходит, — наконец заговорил он задумчиво и даже с дрожью в голосе, — по-твоему выходит, что — если человек ради торжества веры своей, против этой же самой веры пойдет, т. е. против заповедей этой веры, — поправился тотчас же он, — так это подвиг стало быть? И если стало быть человек…

Однако он не договорил; он как бы уже окинул что-то своими собственными глазами, без помощи постороннего, и продолжение вопроса для него оказывалось лишним. И он замолчал; а затем, внезапно оживившись, он заходил по комнате и заговорил, что за чудо травы нынешний год в его полях. На его щеках начинал загораться румянец, а он все бегал по комнате и с возбужденными жестами говорил и говорил. Его точно несло потоком, и лихорадочный блеск светился в его глазах; наконец, неожиданно остановившись перед Опалихиным, он спросил его:

— А как по-твоему, — падающего толкнуть надо?

Опалихин недовольно поморщился. Болтовня Кондарева как будто начинала ему уже надоедать.

— А почему ты меня об этом спрашиваешь? — спросил он его в свою очередь недовольным тоном и с легкой гримасой.

— Да так уж! — возбужденно воскликнул Кондарев. — Нужно мне это, уж поверь, нужно! — повторил он, снова забегав по комнате.

— Если хочешь знать, — отвечал Опалихин, — толкать то, что и без того падает, я нахожу напрасной тратой энергии. А впрочем, — добавил он, — в лесном хозяйстве приходится к этому прибегать; все же лучше воспользоваться полусгнившим деревом, чем гнилью.

Кондарев с восторгом глядел на него.

— На все у него готов ответ! — воскликнул он, закатываясь исступленным смехом. — Ну, ведь это просто чудо, что такое? То есть прямо-таки кладовая какая-то! Нет, конечно, — вскрикивал он с возбужденными жестами и весь красный, — конечно! Сейчас же перехожу в твою веру. Сию же минуту! Баста! И я человеком хочу быть! К черту кислосоленую меланхолию!

Он был точно в бреду; однако, Опалихин, казалось, не замечал этого и глядел на него чуть-чуть презрительно, но вместе с тем и весело. Вид Кондарева теперь как будто начинал его забавлять.

Между тем Кондарев бегал из угла в угол по кабинету и потирал руки.

— Впрочем, мне немножко кажется, — с улыбкой заговорил он, подбегая вновь к Опалихину, — мне чуть-чуть кажется, что отчасти ты свою веру заимствовал. И знаешь откуда, — плутовато улыбался он в лицо Опалихина, — знаешь откуда? Из пятого евангелия!

— Из какого пятого? — спросил Опалихин небрежно.

— От Фридриха… — протянул Кондарев, подражая голосу дьякона, — от Фридриха Заратустры! — он расхохотался.

— Не знаю, — небрежно усмехнулся Опалихин, — не все ли равно, откуда пчела мед набрала, мед хорош — и ладно!

— И опять ответ! — воскликнул Бондарев. — Нет, решительно перехожу в твою веру! Сию же минуту! — Он снова рассмеялся; почти все свои вскрикиванья он теперь сопровождал смехом.

— Ну-с, — забегал он по комнате, — как бы только нам это устроить? То есть присоединение-то это к новой вере! — Он что-то искал глазами, бегая по комнате, и, увидев в углу трость Опалихина, побежал к ней.

— Вот все, что нам нужно! — вскрикивал он, схватывая трость и потрясая ею.

Все его лицо было в красных пятнах; глаза горели. Алые пятна выступали даже на его лбу, над бровями.

— Вот самый подходящий инструмент. Опалихинская палка! — вскрикивал он. — Этой самой палкой я буду… — он не договорил, раскатившись смехом.

— Я буду клясться, — продолжал он и положил палку на стол. — Вот взгляни! Любуйся и слушай!

Он стал в величественную позу, отставил ногу, выпятил грудь и положил руку на палку. Опалихин глядел на него с холодной усмешкой. Болтовня Кондарева снова стала ему противна. Это было заметно по его презрительной усмешке.

— Клянусь, — между тем с комичной торжественностью говорил Кондарев слово за словом, — клянусь вот этою самою опалихинскою палкою отныне всем сердцем моим и разумом признавать лишь нижеследующее: в борьбе все пути открыты. Это первое. Второе. Что не хорошо для всякого, вкусно для Якова. Третье. Стыдится надо только глупости. И четвертое. Толкать падающего — напрасная трата энергии. Все-с!

Кондарев побежал с палкой Опалихина обратно в угол. Затем он тем же порывистым жестом достал из кармана кошелек, вынул оттуда ключ и, быстро вращая его в своих тонких пальцах, заиграл им перед глазами Опалихина.

— Вот погляди, — говорил он с веселым возбуждением, точно в конец охмелевший, — вот полюбуйся! Вот ключ! И с этим самым ключом я в новые двери иду! Понял? Нет? Как хочешь! — и он снова опустил ключ в кошелек и спрятал его в карман.