Лучший друг - [19]

— Обморок, — проговорил Опалихин, — ублажил самого себя сказочкой. Ну, люди! — И он поднес к побелевшим губам Кондарева стакан воды.

— Хочешь, Таня, немножко прокатиться со мною? — спросил Кондарев жену, когда они уже сидели рядом в фаэтоне, уезжая с вечеринки Ложбининой.

Татьяна Михайловна безмолвно кивнула головою.

— Так провези нас сначала полем, а затем домой. Да потише, — сказал Кондарев кучеру.

И покойнее усаживаясь в угол экипажа, с тем расчетом, чтобы ему было видно лицо жены, он заговорил:

— Я хочу рассказать тебе, Таня, крошечную, крошечную сказочку. Я слышал ее от одного плутоватого татарина в пыльном степном городке, на конной ярмарке. Татарин называл свою сказочку «сказкой о Христе и Магомете», и когда он говорил ее, его узенькие и раскосые глазки лукаво светились от удовольствия. Ему казалось, что этой сказочкой Магомет очерчен куда величественнее, чем Христос, и чувство удовольствия, светившееся при этом в его глазах, делало честь его религиозности.

Кондарев замолчал, приваливаясь в угол экипажа. Татьяна Михайловна смотрела на мужа своими мерцающими глазами и видела, как тени разнородных чувств скользили по этому белевшему во мраке лицу, освещая его как бы вспышками какого-то огня.

Они уже въезжали в поле; слабые звуки сельской жизни едва достигали сюда, обещая впереди благоговейную тишину. Татьяна Михайловна внезапно схватила руку мужа и сдавила ее нервным и коротким пожатием.

— Ну, что же ты замолчал? — спросила она.

Кондарев точно очнулся от сна.

— Татарин говорил мне так, — начал он. — Однажды в одной пустыне Бог свел Христа и Магомета, и выпустил на них двух диких львов, для того, чтобы Пророки показали Ему свою силу. И когда лев подбежал к Магомету, Пророк перерубил его пополам своею саблей, а Христос обласкал подбежавшего к нему льва рукою и поехал на нем верхом. Этого льва, говорил татарин, люди долго показывали по городам в клетке, но когда человек однажды вошел к нему, лев задрал его насмерть. Что можно Христу, пояснял татарин, того нельзя человеку, — и с лукавой улыбкой он добавлял — Магомет лучше! А иногда он заключал свою сказку так: и ваша верэ и наша верэ — одно. Только у вас ад горячий, у нас — калудный. «Калудный» означало холодный.

Кондарев замолчал. Татьяна Михайловна слабо улыбнулась. Они уже давно ехали полем. Последние отголоски сельской жизни остались далеко позади, и ни один звук не врывался сюда. Одна бесконечная равнина высокой ржи, вся оцепеневшая под ночным небом, лежала перед ними в могучей красоте. Дыхание ее великой груди проносилось порою из края в край теплой и легкой волною, оставляя за собой мягкий и протяжный шелест. Здесь не было ничего лишнего. Здесь было только небо и звезды, да бесконечное море ржи, да вот этот протяжный шелест. И только. Но все это было так удивительно красиво и просто. Так просто, что, казалось, и лошади чувствовали всю божественную прелесть этой простоты, и они шли, чуть колыхая крупами и кивая умными мордами, шли каким-то особенным степенным шагом, как будто гордые сознанием того, что и их коснулась эта святейшая благость.

Кондарев оглянулся на жену и не узнал ее лица. Она глядела прямо перед собою скорбными мерцающими глазами, и все ее побледневшее лицо трепетало в молитвенном созерцании и муках покаяния.

Муж понял ее. Он слишком хорошо знал весь склад ее мыслей. Она думала. «Господи Боже наш! Светлый и чистый! Жертва и Сила! Кротость и Слава! Взгляни на муки наши и порази зверя, сидящего в нас, саблей». Кондарев взял руку жены и тихо пожал. Он умышленно рассказал ей сейчас эту сказочку.

— А вот что, Таня, — внезапно спросил он ее ласково и укоризненно, — почему ты детей сегодня на ночь не благословила? Это так нехорошо!

Он видел, какой мукою дрогнули ее губы. У него замерло сердце. Она прошептала:

— Забыла.

Но он понял по ее лицу, что она не забыла, а не смела. Он тихо сказал кучеру: «домой!» и с мучительной тоскою подумал: «О, как я ее ударил, как я больно ее ударил, и неужели же у меня хватит и сил и мужества ударить ее еще больнее? Для кого же и для чего же все это нужно?»

IX

В светлом летнем костюме и в высоких сапогах, весь словно сияющий холодным и спокойным светом Опалихин стоял на берегу реки и наблюдал за работами. А работа кипела здесь ключом, и звонкие веселые звуки носились в воздухе. Здесь, на реке Урлейке, в семи верстах от своей усадьбы, Опалихин возводил новую плотину. Старая, устроенная по первобытному способу, почти из одного хвороста, оказывалась никуда негодной, и ее ежегодный ремонт стоил больших денег. И вот Опалихин приступил к сооружению нового образца плотины, совсем без хвороста, которая вся должна была состоять из одних только затворов, разбивающихся в вешнюю воду.

— Мы воды не тронем, — шутил Опалихин с рабочими, — иди, красавица, в какие хочешь ворота, — так зачем же она нас будет обижать?

Кроме того, здесь же, на той же Урлейке, несколько ниже плотины, на зеленом мысу, он ставил маленький винокуренный завод. Каменщики, перемазанные в глине и извести, выкладывали уже стены, а извозчики в телегах, покрытых красною пылью, подвозили кирпич. И все эти работы оглашали воздух радостным звоном. У плотины, над светлыми водами Урлейки, гулко бухала бабка, заколачивая сваи. На берегу пела живая цепь рабочих, подтягивавшая на канатах тяжелые сосновые бревна, еще пахнувшие бором. Где-то шипело точило, натачивая топор; слышались шлепки глины; шуршал кирпич о кирпич. И все эти разноголосые звуки, сливаясь в своеобразную мелодию, носились в этом блеске светлого дня, припадали к водам реки и будили в сердцах копошившихся здесь людей веселую бодрость труда, как труба будит солдата. Люди бегали, ходили, осторожно перебирались по бревнам над водами речки, сгибали спины под тяжестью, вздымали руки, вооруженные сверкающими топорами, упирались ногами, подтаскивая бревна, пыхтели, кричали, пели.