Лучший друг - [16]

И теперь эта «потеха души» несколько успокоила Кондарева. В воротах усадьбы он выпрыгнул из экипажа и отправился в поле. Там на зеленой меже он вскрыл конверт. Он не ошибся. Письмо начиналось так: «Милая дочь Матрена! Вчера я купил лошадь». А в подписи значилось: «твой отец Евстигней Федотов». Вместе с конвертом он бережно спрятал это письмо в бумажник и справился с своей записной книжкою, где он нашел заметку следующего содержания: «А если твой совет — лгать: Вчера я купил лошадь».

Он с злобной усмешкою подумал: «Так вы мне лгать советуете, Сергей Николаевич? Будем стараться!»

Он сунул руки в карманы и беспокойно заходил по меже.

В поле было тихо; сильно нагретый воздух резко сверкал, и светлая зыбь с мягким шелестом ползала по волнующейся поверхности.

Кондарев с искаженным лицом внезапно вскрикнул:

— Так ты драться хочешь? Драться? Так что же — будем драться! — Он хрустнул пальцами и тем же осиплым голосом добавил:

— Но знай, что я буду бить тебя твоею же палкою. Помни же! Твоею же поганою палкою!

Он круто повернулся и направился к себе в усадьбу.

Татьяна Михайловна испуганно вздрогнула, когда в детскую, где она сидела за работой, неожиданно вошел муж.

— Где Гудзонов залив? — спросил он ее.

Она с недоумением поглядела на него.

— Что такое ты говоришь?

— Куда ты подевала Гудзонов залив? — повторил Кондарев с напускной строгостью.

Она вместо ответа внезапно припала к столу и тихо расплакалась. Кондарев подошел к ней и, нежно трогая ее плечо, зашептал:

— Ну, что? О чем ты? Что с тобой?

Она сквозь слезы шептала:

— Ты меня испугал. Зачем ты меня так испугал? Я думала, что-нибудь случилось.

— Ах, глупая, глупая, — качал головой муж и глядел на слезы, падавшие на тонкие пальцы ее рук.

* * *

Столбунцов фехтовал с Людмилочкой на липовых прутьях, а Ложбинина сидела с Опалихиным на балконе, глядела на фехтующую парочку и слушала Опалихина.

Кругом было светло, но под деревьями трава казалась уже темно-синей. На зелени сада лежали розовые блики, малиновое небо глядело в просветы и сквозь листву деревьев, со стороны реки, тягучими и плавными ударами приносилась прохлада. Опалихин, весело и холодно сияя глазами, говорил:

— Ревность — чувство неразумное, и потому обречено на смерть.

— А любовь? — спросила Людмилочка, повертывая хорошенькую рыженькую головку, в волосах которой горели теперь совершенно золотые нити.

И в ту же минуту она нанесла зазевавшемуся противнику ловкий удар в плечо.

— Вы ранены, — сказала она, бросая прут, — и я не желаю продолжать поединка.

— Нет-с, и еще раз нет-с, — кричал Столбунцов, юля около ее юбок, — в сердце я ранен вами давно, но теперь я этого удара не считаю.

— Любовь, — пожал плечами Опалихин, — любовь никогда не умрет. Это чувство разумно.

— Любовь-то разумна? — переспросила Ложбинина.

— А как же, — рассмеялся Опалихин, — любовь удваивает человеческую энергию и производит на свет новых рабочих. А разве это не разумно?

— А как она удваивает энергию, — заметил Столбунцов, — надо спросить у беременных.

Все рассмеялись.

— Впрочем, у пчел, — продолжал Опалихин, — рабочие не занимаются любовью, а любят только трутни…

— И притом семеро одну, — добавил Столбунцов, — а это не вкусно, я предпочел бы наоборот.

Все снова рассмеялись, а Столбунцов продолжал:

— Я всегда был горячим поклонником разнообразия, а в молодости написал даже стихи:

Пусть красотой ты хоть Аспазия, —

Но нет милей разнообразия!

Он замолчал, играя брелоками и поглядывая на всех маленькими вороватыми глазками.

— А теперь я хотел бы поговорить вот о чем, — начал он, взбегая на балкон и усаживаясь в кресло. — Почему вы, милые барыни, — заговорил он, шутливо и комично приподняв брови. — Почему вы, барыни, так высоко цените философию Сергея Николаевича, а о моей не хотите и знать? Он в ваших глазах пророк, — а я нуль! За что такая несправедливость? Мне завидно. Ведь между философией Сергея Николаевича и моей собственной очень много общего. Потрудитесь проследить. Он говорит: «Будь умным. Долой нравственность!» А я говорю: «Будь мальчик пай. Да здравствует безнравственность!» Теперь-с дальше. Сергей Николаевич ставит себе такой вопрос: «Какой из собак должна принадлежать кость, которую выбросил из окна повар?» И отвечает: «Умнейшей и сильнейшей». Но почему-с, — воскликнул Столбунцов, — по какому праву? Отчего, например, не нахальнейшей? Ведь в собачьем мире такие пассажи бывают, и часто десять здоровеннейших псов преспокойно глядят на паршивого заморыша, который еле волочит от окна кухни великолепнейшую кость. И ни-ни, ни звука. Ухом не пошевелят. Встанут, проводят завистливыми глазами и развалятся по завалинкам. И заморыш преспокойно все, что сможет, съест, а остаточек в омет закопает.

Столбунцов минуту помолчал, поглядывая на смеющиеся лица присутствующих мышиными глазками.

— Да-с, — затем продолжал он, — в собачьем мире нахальство, следовательно, признается уже за некоторый, так сказать, талант, за оружие, вполне дозволенное в борьбе за существование. Да почему же его не дозволить? За что такое преимущество силе? Что такое сила? У меня недавно здоровенного пса «Геркулеса» так-то шестеро шавок обработало, что «Геркулес» еле-еле домой приполз и до сих пор с омета не слезает. А где на сложение и вычитание дело пошло, там уж какой шут в силе. Это, ведь, давно известно, что я с товарищем могу меру картофелю съесть, если я в товарищи свинью возьму. Так-то-с, Сергей Николаевич, — усмехнулся Столбунцов лукаво и даже погрозился пальцем, — не гордитесь силой, ох, не гордитесь! Эй, не гордитесь! Ведь, и мой «Геркулес» силен и горд был, да, ведь, на омет-то залез! Залез, ведь! Залез!