Лучший друг - [14]

Он передохнул, чувствуя, что его охватывает с головы до ног жуткое и мучительное волнение. И привычным жестом потерев себе виски, он продолжал:

— Ты говорил как-то, что я все же представляю из себя некоторый материал, из которого можно кое-что вылепить, но это неверно. Я — золотая середина, а из середины ничего кроме середины же не выйдет. Ни бе, ни ме, ни папа, ни мама, ни то, ни это! А вот ты, — ближе придвинулся он к Опалихину, — это дело другого рода, ты почти у предела, и из тебя можно сотворить кое-что недурное, но для этого, — понизил он голос до шепота, — для этого…

Он замолчал; дыхание злобы обожгло его своим мучительным огнем, и ему хотелось крикнуть:

— Но для этого, может быть, тебя нужно ударить ногою в лицо!

Он взглянул на Опалихина загоревшимися глазами.

— А где ты был сегодня в 6 часов? — неожиданно спросил он его, изменяя сразу тон и голос.

Его вопрос был так внезапен, что тень смущения метнулась по спокойному лицу Опалихина: он даже слегка побледнел, что не ускользнуло от внимания Кондарева. Однако, скоро он овладел, собою и с насмешливой улыбкой спросил Кондарева:

— А тебе на что?

И подражая ответу Каина, он с сердитым смехом добавил:

— Разве ты пастырь друга своего?

— Нет, — засмеялся и Кондарев, — но мой конюх сказал, что видел тебя в 6 часов на мельнице, а я подумал: уж не думает ли он перенести туда молотильный привод. А, ведь, водой молотить куда выгоднее! — с внезапной веселостью воскликнул он. — Как ты думаешь?

И Кондарев тронул рукою колено Опалихина.

Тот равнодушно пробурчал:

— Да, я был на мельнице.

«И вовсе нет, — подумал Кондарев, — тебя, голубчик, там совсем не было! Это я знаю наверно. Я ведь тебе о конюхе-то нарочно наврал!»

Было уже поздно, когда Кондарев, наконец, вернулся домой. Весь дом был погружен во мрак и тусклыми стеклами печально глядел на притихший сад. Кондарев тихо прошел в спальню; Татьяна Михайловна еще не спала, но лежала уже в постели. Муж подошел к ней и поцеловал ее руку. В спальне было сумрачно; только огонек лампадки мигал перед образами, и странные зеленые тени трепетали по стенам и потолку комнаты. Кондарев сбросил с себя светлый летний пиджак и остался в черной шелковой рубахе. Он был как-то удивительно настроен; свет лампадки и эти странные зеленые тени точно пугали его, и ему хотелось двигаться осторожнее и говорить тише.

— Ты где гуляла сегодня, Таня? — внезапно спросил он ее, присаживаясь на подоконник.

Она молчала; он видел ее бледное лицо, резко белевшее в полумраке комнаты, и пытливо уставился в него. Она шевельнулась; она хотела сказать: «В осиновой роще». Но тут же ей пришло в голову: «А что, если он был там и меня не нашел?»

Наконец она отвечала:

— Так гуляла… по берегу Вершаута.

А Кондарев с тоскою подумал: «О, как ты долго стала раздумывать над такими пустыми вопросами!»

VII

Татьяна Михайловна спала с бледным лицом и трепещущими ресницами, натянув до самого горла одеяло. Муж долго и внимательно глядел на нее, прислушиваясь к ее тихому дыханию. Затем он снял с своих ног высокие сапоги, обулся в мягкие татарские ичеги, а на плечи накинул желтого сукна поддевку.

Неслышно ступая красными сафьяновыми ичегами, он снова подошел к постели, где спала жена. Уперев руки в бока, он глядел на нее и думал:

«Жизнь по старой вере ушла, начинается жизнь по новой вере. А что же? Может быть там еще слаще?» Он усмехнулся кривой усмешкой и задумчиво покачал головою.

— Стыдиться можно только глупости, — прошептал он, — и что не хорошо для всякого, то вкусно для Якова.

Он вздохнул, снова покрутил головой и подумал:

«Ну, что же, Сергей Николаевич, когда так, так уж и я к Яковам сопричисляюсь. Если уж тянуться, так на одной палке. Но только понравится ли это вам?»

Он окинул унылым взором комнату, точно прощаясь со всеми наполнявшими ее вещами, близкими его сердцу. В комнате было тихо. Свет лампадки мигал перед сверкающими ризами образов, и странные тени трепетали на стенах и потолке; порою они забирались даже на постель и осторожно подползали к самой подушке, как будто любопытствуя заглянуть в бледное лицо спящей женщины. Но каждый раз они поспешно уходили оттуда, точно напуганные чем-то. Кондарев осторожно пошел вон из комнаты; он намеревался пройти в сад; ему было необходимо обдумать кое-какую идею, с самого утра неуловимо мелькавшую перед ним, а здесь он не мог сосредоточиться. Эти трепетавшие зеленые тени врывались помимо его воли в его душу и вносили раздор, тревогу и смуту. В саду он облегченно вздохнул всею грудью. Он прошел аллею раз и два, тщетно пытаясь уловить мелькающую перед ним нить, напрягая все силы своего воображения.

В аллеях было тихо; темная, молчаливая ночь неподвижно стояла в саду в такой непробудной тишине, что жизнь ни одним звуком не решалась напомнить о себе. Ни один листок не шевелился. Только Кондарев ходил взад и вперед по аллее, и его беспокойный вид так был чужд этой тишине, что сад глядел на него в гордом недоумении. И внезапно Кондарева точно что осенило; он чуть не вскрикнул от изумления и торжества; он нашел, наконец, то, что было ему так необходимо. Сначала он даже как будто не верил себе и хватался за виски, точно проверяя себя, но каждый раз после такой проверки он шептал: