Лучшие страхи года - [116]

— Да ничего. Только голоден. И хочется пить.

— Как ты думаешь, эта вода пригодна для питья?

— Можем проверить. Попытаемся ее вскипятить.

— Ага. — Она сваливает уголь туда, где еще тлеет огонь, и смотрит, как тот разгорается. — Наверное, Алан сейчас выглядит так же.

— Алан? — Я вдруг понимаю, что она имеет в виду своего мужа.

— Ага. Должен так выглядеть, совершенно точно. Я хочу сказать, что у него не было никакой возможности выжить.

Я не знаю, так ли это, — он мог бы забраться в погреб, если тот у них был. Не знаю, и это не имеет значения. Она и не хочет услышать что-то в этом роде, ей это не нужно.

— Да, — говорю я, — не было.

— Аня работала в центре, да?

— Да, точно. У нее тоже не было ни единого шанса.

— Не было.

Она садится рядом со мной, подвигается ближе, берет меня за руку. Чего она хочет? Только тепла и участия? Я не думаю, что у меня есть что-то еще, что я могу ей дать, но чувствую — тело просыпается, чувствую возбуждение от ее близости. Раньше никогда такого не было. Но раньше мы не оказывались на волосок от смерти, не теряли столь многое.

Может, для нас это было бы благом. А может, и нет. Не знаю и не хочу рисковать. Не так быстро. Я сжимаю ее руку, и, когда она кладет вторую мне на колено, я нежно, но твердо снимаю ее, но не отпускаю.

Она вздыхает, теплый воздух щекочет мне ухо.

— Ладно, — говорит она, — не сейчас.

Мы устраиваемся рядом, чтобы снова уснуть.

На этот раз я не вижу снов.

* * *

На следующий… день? Бог знает. Здесь внизу нет ни времени, ни света — кроме того, что зажигаем мы. Но должен же я как-то это назвать. На следующий день мы исследуем пещеру.

Она большая, просторная. Угля много, большие глыбы его прямо в стенах. Мы можем отбивать куски камнями. Мы не замерзнем. Можем умереть от голода или жажды, но не замерзнем.

Благодарение Богу, в одной из лодок кто-то хранил чайник. Не знаю для чего. Еще одна удача, как фонарики и счетчик Гейгера или как не упавший на нас потолок. Слепой случай, спасающий нас всех.

Ну, по крайней мере пятнадцать человек.

Я, Джин и Фрэнк Эмерсон — единственные взрослые. Остальные — восемь мальчиков и четыре девочки. Большинство детей подростки, между четырнадцатью и семнадцатью годами. Двум мальчикам по десять, одной девочке — девять лет. Старшие дети — более сильные, рослые, более независимые. Они сами несут на своих плечах тяжесть случившегося. Младшие — испуганные, то сбивающиеся в кучу от холода, то вдруг в бессмысленной панике бегущие прочь. У них с самого начала не было шансов. У всех малышей… Я вспоминаю, как Альф Байерскоф спустился обратно вниз и больше не вернулся. Это был храбрый человек. Герой.

Мертвый. Лучше быть живым трусом… Так ли это? Взгляните на меня: пустое место. Но все еще жив.

Фрэнк греет воду в чайнике, направляя пар под перевернутую лодку — так, что тот собирается в углу. Рядом с ним крошечная чашечка: скудная порция воды для каждого из нас.

С едой гораздо хуже, пока один из маленьких мальчиков не кричит, указывая на что-то в воде. Тот же мальчишка, которому показалось вчера, что он видит человека в канале. Но на этот раз он действительно что-то заметил, что-то большое, белое, плещущееся. Рыба, и огромная. Изо всей силы бью веслом по воде — и она, оглушенная, всплывает на поверхность.

— Лещ, — объявляет Фрэнк, любитель рыбалки.

Лещ безглазый и совершенно белый.

— Они обычно любят мутную воду.

«Мутная» — не вполне подходящее слово для этой воды, но я, тем не менее, благодарен. Это большая рыба, но на пятнадцать человек ее хватает едва-едва. Нам нужно еще.

— Здесь должны быть крысы, — говорит один из мальчиков, Джефф Томлинсон. Спортивный, деловой, любит ходить в походы, прочел много книг по выживанию в трудных условиях. Стоило догадаться, что он сообразит. — Мы сможем их есть.

— Если сможем поймать, — отвечает Фрэнк.

— А вдруг они тоже слепые, как лещ? — предполагает Джефф.

— Тогда у них слух, как у летучих мышей.

Гадаю, а нет ли тут и их.

— Мистер Форрестер! — Это одна из девочек, Джейн Раутледж. Она в самом конце пещеры, указывает на что-то. — Посмотрите на это, сэр.

Ее спокойствие пугает. Видимо, разновидность шока: она словно спряталась в раковину.

В конце пещеры русло ветвится, потоки исчезают в дырах в стене. Узкие и длинные, извилистые пещеры. Я мог бы войти в одну из них, если бы сгорбился, как Квазимодо. Оглядевшись вокруг, я нахожу еще отверстия — в других стенах. По некоторым струится вода. Другие — сухие и пыльные. Проход в шахты. А может, и нет. Является ли пещера частью копей? Сомневаюсь.

Решившись, преодолеваю несколько футов до ближайшего хода. Он недалеко. Почему-то при виде него я покрываюсь мурашками. Касаюсь стены. На ощупь она — ребристая.

Эти ходы вовсе не естественного происхождения.

Их выкопали.

Я ничего не говорю об этом, но почему-то они так и притягивают детей.

Когда наступает то, что мне кажется вечером, они уже заходят туда, но не очень далеко, не упуская из виду главной пещеры — по моему настоянию. Последнее, что нам сейчас нужно, — это чтобы кто-то из них потерялся.

Итак, к концу дня эти ходы обретают имя.

Дети зовут их лазами.

* * *

— Будто гигантский червяк прополз сквозь них, — шепчет Джин. — Тебе не кажется?