Лучшие из нас - [5]

Отец был строгим человеком, он властвовал с радостью и усердием, даже с некоторой долей дружелюбной злости, которая выражалась в экстравагантных шутках, как на работе, в пыльном министерстве, так и дома, в просторном доме в районе Виндерен. Это был человек, который любил посмеяться: однажды в детстве в жаркий солнечный день он поставил миску с водой ровно на такое расстояние, чтобы сидящая на цепи собака не могла до нее дотянуться. И даже будучи взрослым человеком, он развлекался тем, что отрывал крылья и ноги мухам и наблюдал за их беспомощным барахтаньем, и в это время по всему дому разносился его смех.

Подчиненные отца в министерстве исполняли свои служебные обязанности со страхом и уважением, его жена и три дочери смотрели на него с робкой любовью, но чувствовали себя лучше, когда его не было дома. В тех редких случаях, когда отец проводил дома целый вечер, случалось, что он звал дочерей в дальнюю комнату, где восседал на потертом кресле, пуская из трубки дым (дома он предпочитал сигарам трубку), клубившийся по всему помещению. «Ах вот вы где, — обычно говорил он и указывал на них трубкой. — Пляшите под мою трубку!» И начинал хохотать от собственной находчивости. После чего просил их попрыгать. «Ап», — командовал он. И три сестры подпрыгивали, косички, две пары светлых и одна пара почти черная, хлестали их по лицам, они задыхались, их щеки краснели от напряжения. Отец стучал себя по коленям и заливался смехом, мама, приходившая вместе с дочками, тоже смеялась. Все радовались, когда у отца было хорошее настроение. «Теперь идите отсюда», — говорил он через несколько минут, и сестры, разгоряченные и смеющиеся, спотыкаясь, выходили. Но когда Эдит исполнилось семь лет, она отказалась прыгать перед отцом. Ее, как обычно, вызвали вместе с сестрами, отец ругался, мать умоляла, но она стояла не двигаясь между двумя прыгающими девочками. Так повторилось несколько раз. В конце концов отец перестал комментировать отказ Эдит подчиниться, казалось даже, что ему это нравится (а маме нет). Вскоре после этого отец стал называть ее Эд, а на рождество в тот год Эдит получила от отца декоративную коробку с насекомыми. В ней было шестнадцать маленьких квадратных отделений, в которых находилось шестнадцать насекомых, препарированных и приколотых булавками, каждое в своем отделении.

Но поворотный момент в жизни Эдит наступил в один теплый день в начале лета четыре года спустя. Ее сестры девяти и тринадцати лет играли в большом саду, она слышала, как они тихо препирались, но когда выглянула из окна, то увидела их сидящими на полянке, склонив друг к другу почти белые головы, так близко, что волосы одной касались лица другой. На подносе рядом с ними стояли три стакана (два пустых, один полный) и кувшин с вкуснейшим малиновым соком маминого приготовления; кувшин блестел, и сок на солнце сверкал, как драгоценный камень, как холодный рубин. Мама звала ее на свежий воздух: «Так хорошо на солнышке, Эдит. Иди к своим сестрам, Эдит!» Но она отказалась. Ей хотелось побыть в доме и почитать. Мама топнула (правда, не сильно, потому что была из хорошей семьи и жила в хорошем районе) и сказала что-то насчет того, что Эдит упряма и своенравна; почему это она собирается сидеть в полутемной комнате и читать, когда могла бы посидеть на полянке вместе со своими сестрами и выпить сока? Может быть, она ревнует? Но Эдит совсем не ревновала, может, она и была упрямой, но Эдит хотела побыть в доме. Свою комнату, тишину и книгу она предпочитала солнцу, соку, голосам и смеху сестер.

Мама, насколько позволяло ее воспитание, дала понять, что Эдит, по ее мнению, почти безнадежна, и больше в тот день в ее комнату не заходила. Эдит несколько часов сидела и читала в восхитительной тишине, до тех самых пор, пока не дочитала книгу до конца. («Была бы еще книжка стоящая», — донеслись до Эдит слова мамы, разговаривающей с отцом. И Эдит знала, что мама была бы более уступчивой, если бы Эдит читала не огромный труд о насекомых, изданный Норвежским энтомологическим обществом, с большим количеством текста и почти без картинок, а какую-нибудь другую книгу).

Эдит догадалась: маме кажется, что она наказывает ее. Во второй половине дня мама поняла, что должна была подняться и выгнать Эдит на улицу. Эдит осознала: мама чувствует себя виноватой в том, что позволила ей сидеть у себя в комнате. Эдит знала: мама не может представить себе, что дочь хочет сидеть в комнате и читать книгу.

Когда она снова выглянула в окно, солнце уже садилось; она не видела своих сестер, но малиновый сок там, в саду, по-прежнему сверкал красным, кувшин был снова полон, и Эдит догадалась, что об этом позаботилась мама. И в это время, когда она смотрела на поблескивающий сок, она отчетливо поняла, что никогда не будет такой, как другие, и можно даже не пытаться. От этой мысли ей стало легче.

Именно здесь могла бы начаться история Эдит Ринкель, если бы мы не решили начать ее в обычный майский день. Потому что тот летний день в детстве Эдит был очень важным в ее жизни. Именно тогда она перестала бороться за то, чтобы стать не такой, какой была создана, и начала осознавать собственное отличие от других. Только один-единственный раз Эдит Ринкель сделала выбор неосознанно. Это было, когда она, двадцатипятилетняя, только что получившая степень магистра лингвистики, улыбаясь, шла, положив свою руку на руку отца, к алтарю, где Эдит ждал историк Бьернар, старше ее на два года.