Лучшие годы Риты - [44]

Рите стало так стыдно, что кровь ударила в глаза. С ней всегда так бывало: вместо того чтобы покраснеть, она бледнела, потому что стыд ударял ей не в щеки, а в глаза.

«Он ее отец, а мне даже в голову не пришло, что он ее любит, – с горячими от стыда глазами подумала она. – Ему выпрашивать пришлось, а я снисходительно согласилась, чтобы он с ней встречался. Повезло Маше с мамашей, что и говорить. Самовлюбленная идиотка!»

Но тут же, высвобождаясь из Митиных рук, она почувствовала, что он отпускает ее нехотя, и жар стыда у нее в глазах исчез, и единственным сильным чувством осталось желание. Простое желание – чтобы все повторилось, и немедленно.

– Я и не думала, что это может быть счастьем, – сказала Рита.

– Что – это? Маша?

– Маша не что, а кто. А я про тот нехитрый процесс, от которого она родилась!

С этими словами Рита вышла из комнаты. Митя засмеялся у нее за спиной. Это правда было счастье.

Пока Рита надевала халат в спальне, Маша громко высказывала свое возмущение: почему к ней не идут немедленно? Но когда Рита наконец вошла в детскую, она обрадовалась, сразу же перестала возмущаться и засмеялась.

Маша смеется и фыркает, пока Рита ее умывает, сквозь шум воды слышно, как Митя идет в кухню, запах горячего хлеба разносится по квартире, это он тостер включил…

Она в самом деле не предполагала, что все это может быть счастьем. По отдельности у нее все это бывало – правда, в разные периоды жизни, – и запах жареного хлеба в утренней тишине квартиры, и Машин смех, и шаги мужчины в кухне. И в общем-то, она могла представить все это вместе, достаточно у нее было воображения, чтобы соединить разные моменты, разные элементы своей жизни. Но вот чего она представить не могла – что соединение этих элементов является счастьем.

А сейчас – явилось. И это явление счастья поразило ее своей очевидностью даже больше, чем неожиданностью.

Как только Рита поставила Машу на пол, та сразу побежала в кухню. Пробежала, правда, недалеко – шлепнулась и поползла со скоростью радиоуправляемой собачки. Рита недавно обнаружила такую среди ее игрушек, и Эльмира сказала, что собачку принес Дмитрий Алексеевич.

Убирая Машину пижаму в стиральную машину, Рита слушала, как они с Митей в кухне говорят что-то друг другу. Может, каждый рассказывает, как прошла его ночь. Нет, Митя вряд ли рассказывает об этом ребенку, потому что… Понятно, почему. А Маша, наверное, и не помнит, что была в больнице, они ведь привезли ее оттуда спящей.

Когда Рита пришла в кухню, Маша уже сидела в своем стульчике и ела кашу. Одну ложку она старательно отправляла себе в рот и размазывала по щекам сама, две следующие ложки скармливал ей Митя.

– Когда ты успел кашу сварить? – удивилась Рита.

Он пожал плечами.

– Овсяные хлопья варятся три минуты.

Что-то ей не понравилось в его голосе. Как-то слишком холодно он это произнес.

«Я преувеличиваю, – подумала она. – Преувеличение собственных ожиданий. Из-за этого самый обыкновенный его тон кажется мне преуменьшенным».

Митя отправил Маше в рот последнюю ложку овсянки.

– Перемазалась, – сказал он. – Вымоешь ее?

– А ты? – спросила Рита.

– Мне надо идти.

Он произнес это тем самым обыкновенным тоном, о котором она только что подумала.

На нее словно ведро воды вылили.

Рита чуть не спросила, куда ему надо идти, но сумела удержать себя от этого вопроса.

– Да, я ее умою, – ответила она.

Митя встал из-за стола. Маша заулыбалась, схватила его за палец и что-то сказала с такими интонациями, что можно было разобрать смысл ее слов, хотя состояли они лишь из смешного набора букв. Последняя интонация была вопросительная. Рите показалось, что Митя понял Машин вопрос и сейчас ей ответит.

Он и ответил – улыбнулся и поцеловал Машу в макушку. Его улыбка не выглядела веселой.

Для Риты происходящее было тем болезненнее, чем неожиданнее. Но что все это для него? Она не понимала.

– Ты…

«Ты придешь?» – чуть не спросила она, пока он шел к кухонной двери.

Но опять удержалась от вопроса.

– Что? – спросил он, обернувшись.

– Ничего.

Он двадцать пять лет был ей чужим человеком, и это если еще считать учебу в одном классе хоть какой-то близостью. Он не стал ей родным после того, как она от него забеременела. Он почти год не становился ей родным после того, как она от него родила. И что значат какие-то минуты секса, даже очень долгие минуты, даже очень… захватывающие? Рита прекрасно знала цену подобным вещам. Вброс в кровь адреналина – нет, кажется, серотонина, но это не имеет значения, – а потом угасание удовольствия, которое у одного из партнеров происходит быстрее, у другого медленнее, но это не имеет значения тоже.

Как она могла принять эти адреналиновые минуты за счастье, вообще за что-то способное длиться?

Митя вышел из кухни. Открылась и, резко щелкнув замком, закрылась за ним входная дверь.

– Мама! – сказала Маша, указывая на дверь. – Папа!

Рита вздрогнула. Эльмира, что ли, научила ее, что он папа? Или он сам? Да какая, в сущности, разница? Если сам, то это не означает ничего такого, чего не было прежде. Он и не отказывался от Маши, он сам захотел с ней видеться.

«Непонятно почему, кстати. – Рита вспомнила, как бесстрастно он произнес, что ему надо идти. – Теперь еще более непонятно».