Лучшие годы - псу под хвост - [29]
— Первые, но никоим образом не последние, — многозначительно сказал редактор. — Читайте.
Да, бабушкины традиционно трудные возвраты в будни на сей раз переросли в нечто более серьезное. Она, точно ребенок, съевший свои конфеты и ревниво наблюдающий за тем, у кого они еще есть, начала ужасно завидовать отцу Квидо. В первые дни по возвращении она еще пыталась шутить на тему «лондонских туманов», но это ни у кого уже не вызывало улыбки, да и сама она чувствовала, что этим никого не проймешь: в конце концов, и вероятный туман в Лондоне лучше, чем солнце в Сазаве. Когда ни на кого не подействовали даже «тараканы во всех отелях на левом берегу Темзы», она, окончательно разобидевшись, заперлась в своей мансарде и выходила оттуда лишь по ночам, чтобы разжиться чем-нибудь съестным из холодильника. Ибо когда мать Квидо звала ее к обеду или к ужину, она решительно отказывалась.
— Он едет, а я нет! — добавляла она плаксиво.
— Мама! — укоризненно кричала мать Квидо. — Ты ведешь себя как девчонка!
И в самом деле: бабушка Либа возвращалась в детство. Все говорило о том, что она переживает рецидив периода первой строптивости.
— Несправедливо! — временами доносилось из ее комнатушки. — Нет и еще раз нет!
В такие минуты все члены семьи, чем бы ни были они заняты, замирали как вкопанные и устремляли завороженные взоры к потолку. Судя по тому, как потолок время от времени дрожал, Квидо был убежден на все сто, что бабушка одновременно с криками еще и злобно топает ногами.
— Пресвятая Дева Мария, — шептал отец Квидо, — уж лучше я никуда не поеду!
Когда бабушка просидела в своей комнате три дня кряду, мать Квидо, собравшись с духом, предприняла последнюю попытку «все толком объяснить». За час до обеда она закурила сигарету, сварила кофе и поднялась к матери в мансарду. Отец Квидо во избежание лишней нервотрепки увел детей в сад, якобы для короткой футбольной разминки. Однако старания его оказались тщетными — из открытого окна бабушкиной комнатки до них долетало каждое слово.
— Несправедливо! Нет, тысячу раз нет!
— Мама, ты ведь уже была!
— Ну и пусть! Что из того!
— Подавай! — крикнул отец старшему сыну.
— Тогда запри собаку! — кричал Квидо. — Из-за твоего футбола она еще прокусит мне ногу!
— Мама, опомнись! Ты же не умеешь заключать контракты!
— Пасуй сюда!
— Запри собаку, черт бы ее побрал!
— Да, мама, я знаю, что ты владеешь английским и немецким!
— Отдай мяч, отдай мяч! — завывал Пако.
— Пасуй сюда! — орал отец Квидо голосом настоящего психа.
— Прошу тебя, поднимись сюда! — Мать Квидо, стараясь не терять самообладания, высунулась из окна. — Объясни ей, что не можешь взять ее с собой.
— С собой?! — сказал отец Квидо, испуганно взбегая в мансарду.
— Известно, что супруги президентов подчас сопровождают своих мужей в поездках. Но чтобы… чтобы президент, тем паче рядовой чешский чиновник, мог взять с собой свою старую тещу, такого я еще не слыхал!
— Не ругайтесь! — кричал из сада Квидо. — Я отказываюсь расти в такой обстановке!
— Ты слышала? — визжала бабушка. — Ну хорошо. Эта старая теща не останется тут ни минуты!
Отец Квидо уже не владел собой:
— Не пробуждайте в людях напрасных надежд!
— Уезжаю! Не желаю жить под одной крышей с таким эгоистом!
— Значит, вы без зазрения совести уезжаете? — кричал отец Квидо. — Сперва вы регулярно приучаете нас к тыквенным оладьям, а потом берете и уезжаете? Это подло! Неужто вы не оставите нам даже рецепта?
— Мамочка! — ревел в саду Пако, которого сшибла с ног Нега.
— Уезжаю! Ни минуты здесь не останусь!
— Излишне говорить вам, как вас будет не хватать в доме! — сказал отец и оглядел систему бабушкиных отопительных приборов: к центральному отоплению, электрокамину и обогревателю в прошлую зиму прибавились еще электрогрелка и электробашмак. — А наша электростанция и вовсе без вас пропадет! Представьте, сколько людей из-за вашего отъезда останется без работы!
— Ничтожество! — с ненавистью кричала бабушка. — Какое ничтожество!
Отец Квидо отогнал от себя мимолетное желание крепко сдавить пальцами ее загорелую шею.
— Мамочка! — истошно вопил Пако.
— Пошли обедать, — спокойно сказала мать Квидо. — Иду, иду, птенчик мой! — нежно крикнула она Пако.
— Я пойду к нему, — сказал отец Квидо. Покачал головой и, вздохнув, улыбнулся.
Мать Квидо догнала его на лестнице.
— Она не злая. Она просто старая. — Что-то в ее голосе заставило отца Квидо оглянуться: в глазах жены стояли слезы. — Если бы я могла, я оплатила бы ей круиз вокруг света, — сказала она.
2) Запад поразил отца Квидо так же, как и многих до и после него.
— Запад напомнил мне матушку из эрбеновского «Клада»,[29] — живописал он позднее свои впечатления Павлу Когоуту.
Хотя его шутливое сравнение и пришлось драматургу по нраву, оно было не совсем точным: отца Квидо потрясла красочность и чистота улиц, великолепие старой и современной архитектуры, роскошь витрин и так далее и так далее, но всем этим он не был даже временно ослеплен, как это случилось с горемыкой Эрбена. А кроме прочего, сравнение не отражало того, что завораживало отца Квидо на Западе более всего: нисколько не преувеличенное, но неизменное и естественное уважение к его образованию, его работе и знаниям. Он чувствовал это постоянно: и когда проводил совещания, и когда за ним присылали из фирмы машину, и когда в его номере установили телефон, и когда приглашали осмотреть Лондон или поужинать, хотя контракт был уже заключен. Перед ним открывались все двери: если они не были автоматизированы соответствующим образом, их открывал швейцар, лифтер, специальный служащий. Телефоны-автоматы работали. Такси по требованию останавливались. Полицейские улыбались. Водители роскошных лимузинов на переходах притормаживали, уступая ему дорогу. В туалетах стоял приятный аромат. На почте ручка, которую пока еще никто не свистнул, не текла и красиво, тонко писала. Ему весело предлагали газеты, билеты на скачки, посещение храма, разноцветное мороженое, дома на продажу, массаж, обувь, путешествие на Филиппины. Женщины в Сохо с готовностью предлагали ему свою любовь. Вещи, на которых он стоял, сидел, лежал или писал, сияли чистотой, не шатались и уж тем паче не были загажены попугайчиками. Шампунь, который он купил, не вытек в портфель, а вымыв им два раза волосы, он совершенно избавился от перхоти, что сыпалась ему на плечи тридцать лет кряду. Впервые в жизни он не стесняясь пошел к парикмахеру, а тот впервые в жизни подстриг его так, что прическа соответствовала форме его лица. Он сразу показался себе красивее.
