Лучшее за год XXIII: Научная фантастика, космический боевик, киберпанк - [332]

В той части медины, где торгуют припасами, кяфиров почти не встретишь, однако по отделу древностей и ремесел они бродят в изобилии — наверное, выискивают драгоценные диковины. То, что для нас в порядке вещей, для них — экзотика, и наоборот.

Отдел древностей — это два шатра, соединенные крытым полотном переходом, где торговцы жарят мясо и орехи и продают напитки за доллары и дирхемы. Я взял себе чашечку сладкого кофе, благоухающего медом и кардамоном, за два дирхема и, попивая его, наслаждался зрелищем толпы.

В обоих шатрах торговали примерно одинаковым набором полезных и никчемных вещиц, но в одном — за доллары, а в другом — за дирхемы или в обмен. Долларами следует расплачиваться через посредничество имама, который берет долю себе, а остаток вручает торговцу, пересчитав в дирхемы. Под тем шатром, где расплачиваются дирхемами или другим товаром, народу в добрых три раза больше: кяфирам нужны выгодные сделки, а продавцам не только деньги, но и приятные неожиданности. К тому же там очень весело: кругом смех и болтовня, перекрывающие дребезжание и вой любительского оркестра барабанщиков и скрипачей. Тем, кто думает, будто мы относимся к кяфирам свысока, было бы очень полезно провести здесь час-другой.

Те, кто постоянно ходит сюда торговать, сидели за столиками, взятыми в аренду на день или на месяц; мы же, любители, устроились прямо на земле, разложив свой товар на всеобщее обозрение. Прогулявшись по шатру и не найдя знакомых, я в конце концов выбрал себе место рядом со столиком, за которым мужчина и женщина торговали книгами. Я расстелил перед собой газету и положил на нее «Антологию ужасов».

Женщина с интересом поглядела на нее:

— Что это за журнал?

Да-да, журнал; я забыл это слово.

— Не знаю. Странные сказки, по большей части религиозные.

— Научная фантастика, — сказал мужчина. — Так раньше часто делали — предсказывали будущее.

— Раньше? Это и сейчас делают. Мужчина пожал плечами:

— Но не так. Это вымысел ради вымысла.

— Я бы не стала показывать такое детям, — сказала женщина.

— Похоже, художник был не слишком хороший мусульманин, — заметил я, и они оба захихикали. Потом пожелали мне найти выгодного покупателя, но сами ничего не предложили.

За следующий час человек пять-шесть смотрели журнал и о чем-то спрашивали, по большей части о том, чего я не знал. Подходил и дежурный имам и долго, молча смотрел на меня. В ответ я взглянул на него и поинтересовался, как у него дела.

Подошла Фатима с полной тележкой покупок. Я предложил ей отвезти тележку домой, если она посидит за меня с журналом. Она прикрыла лицо и рассмеялась. Тогда я сделал более реалистичное предложение — я сам отвезу тележку домой, когда все закончу, если она заберет сейчас то, что может испортиться. Нет, сказала Фатима, она заберет все, но сначала прогуляется по шатру. Это стоило мне двадцать дирхемов: Фатима нашла набор деревянных ложек для кухни. Эти ложки только что сделал один человек, открывший лавочку в противоположном углу, — он поставил там токарный станок, устроенный так, что крутить его должен был ребенок, и его сыновья по очереди бегали в колесе, соединенном с осью станка цепочкой скрипучих шестеренок. Наверное, товар у этого резчика покупали скорее из любопытства и жалости к мальчикам, чем из уважения к его мастерству.

Я едва не продал журнал жирному старику без обоих ушей, он, наверное, потерял их на войне. Старик предложил пятьдесят дирхемов, я пытался поднять цену, и тут подоспела его старая карга-жена и, вереща, потащила его — буквально! — прочь. Было бы у него хотя бы одно ухо, она ухватилась бы за него. Продавец книг попытался выразить мне сочувствие, но в конце концов они с женой расхохотались до колик, и я волей-неволей к ним присоединился.

Как выяснилось, мне повезло, что я упустил эту сделку. Но сначала Господь послал мне испытание.

Ко мне подошел босоногий человек, который выглядел так, словно весь год постился, взял журнал и, что-то бормоча, перелистал его от корки до корки. Я сразу понял — добра от него не жди. Я уже видел, как он бродит по шатру, попрошайничая и разглагольствуя. Он был белый, и обычно меня это не смущает.

Но белые люди, которые решили жить в пределах городских стен, как правило, не из тех, кого охотно пригласишь к себе домой, где бы этот дом ни был.

Он принялся поносить меня за то, что я-де плохой мусульманин, — не слыша, как я уточняю, что принадлежу к хрисламу, — а проглядев книгу (начиная с безнравственной обложки, иллюстраций и рекламы внутри и до последней сказки, в названии которой и вправду фигурировало имя Господа), заявил, что даже самый плохой мусульманин был бы обязан сжечь это непотребство на месте.

Я с удовольствием сжег бы это непотребство, если бы можно было распалить костерок прямо под этим безумцем, однако от необходимости принять такое решение меня спас имам. Привлеченный шумом, он подошел к нам и начал задавать нищему вопросы о сущности вероучения, причем голос у него был такой же визгливый. Арабский у попрошайки оказался не лучше рациона, и зануда поспешил улизнуть, не закончив обвинительной речи. Я поблагодарил имама, и он с тонкой улыбкой удалился.