Лучшее - [108]

С этого момента начинает разворачиваться сюжет, хотя ритм повествования и четкость изложения нельзя назвать классическими. В любом случае Лафферти меньше интересуют отношения главных героев, несчастных влюбленных; он исследует отношения всего человечества со своей историей и мифологией, и в особенности — свое предназначение, как хранителя и передатчика мифов. Хотя в некоторой области опыт Лафферти ограничивался тем, что он мог узнать от других, он безусловно понимал, что в любимом человеке мы любим прежде всего истории, его окружающие, выстроенные вокруг него глубоко личные мифы, даже несмотря на то, что они — часть вселенной. Но если тот, кого ты любишь — миф, и ты сам — миф, тогда с самого начала все против вас.

Юные влюбленные из рассказа «Хитропалые» с болью понимают, что наши мифы переживают нас, а самое главное — они переживают своих рассказчиков. Результат — курьезная (и типичная для Лафферти) инверсия легенды об Орфее: не наши истории и мифы остаются позади во тьме, а мы сами. Ореада Хигропалая бежит по анфиладе темных комнат внутри горы, собирая из деталей железных псов, железных парней, железную философию. Но на самом деле это нас с вами она собирает. А когда ее игра заканчивается, она разбирает их (нас) и бросает обратно в горшки с деталями. В самом конце мы распадаемся на части, наш век короток, и наше сердце разбито. Но именно Ореада и ее Плутон, воплощенные мифы, будут горько плакать железными слезами.

Эндрю Фергюсон

1

Орфей сыграл прекрасную мелодию Глюка — и грозный Плутон, царь Аида, залился слезами. Но то были железные слезы.

Хилэр Беллок «Слезы Великих»

— Кто я? — спросила однажды Ореада[45] Хитропалая свою маму. — Или, если уж на то пошло, что я?

— Ты наша дочка, — ответила Фрэнсис Хитропалая. — А почему ты спрашиваешь? Ты с кем-то разговаривала?

— Только сама с собой и еще с дядюшками в горе.

— Тогда ясно. Во-первых, милая, я хочу, чтобы ты знала: мы тебя очень, очень любим. В этом нет ничего необычного. Мы тебя выбрали, и ты для нас…

— Не волнуйся, мамочка. Я знаю, что я приемная. И уверена, что вы оба меня любите, вы мне все уши об этом прожужжали. Но кто я на самом деле?

— Ты — маленькая девочка Ореада, очень любопытная и развитая не по годам.

— Но я не чувствую себя развитой. Я чувствую себя глупой. Как мне стать хотя б немного похожей на папу. На него и больше ни на кого? Какая вообще взаимосвязь между папой и мной?

— Вначале никакой взаимосвязи не было. Когда мы с папой поняли, что у нас не будет своих детей, мы начали подыскивать ребеночка. В тебя я влюбилась с первого взгляда, потому что ты похожа на Генри. И Генри влюбился в тебя с первого взгляда, потому что ты похожа на него. Генри всегда был нашим самым любимым человеком — моим и его. Шучу, милая. Хотя нет, не совсем: мой муж так очаровательно ребячлив и эгоцентричен! А теперь беги поиграй на улице.

— Нет, я лучше побегу внутрь горы и поиграю там.

— Но, милая, там так темно, грязно и дымно!

— А на улице, мама, слишком светло и ясно. — И Ореада побежала играть внутрь горы.

Дом Генри Хитропалого с пристроенной мастерской примыкал к горе, которая располагалась к северу от города и по сравнению с другими горами округа Осейдж была не такая высокая, зато крутая. Генри, отец Ореады, держал мастерскую пишущих машинок. На вывеске, правда, про пишущие машинки ничего не было. Она гласила: «Ремонт дактилографов. Генри Хитропалый».

Та часть дома, которую занимала мастерская, наполовину уходила вглубь горы. Дальше, уже внутри горы, был полутемный склад, а за ним — целая анфилада комнат, где хранились запчасти и всякая всякота. Помещения были совсем темные, с каменными стенами, и чем дальше, тем темнее в них становилось и тем больше они походили на каменные пещеры. Они тянулись одна за другой, и цепочке этой, казалось, нет конца.

В этих черных-черных темных комнатах стояли кипящие горшки и котлы, и в них можно было найти детали и запчасти к любой машине в мире. Главное — знать, в какой горшок сунуть руку. Так говорил Генри Хитропалый.

Ореада бежала вперед в абсолютной черноте — комната за комнатой, коридор за коридором. По пути она выхватывала из горшков и котлов разные детали и что-то лепила из них на ходу. Когда она закончила, это что-то вопросительно тявкнуло.

— Что же я забыла? — задумалась Ореада. — Ах да, Расти, у тебя же только одно ухо. Прости, пожалуйста.

Она вытащила еще одно ухо из горшка с ушами и побежала дальше, прикручивая ухо на бегу. Наконец железная собака была готова. Теперь она могла лаять и бежать рядом с Ореадой по тоннелям внутри горы.

О Келмис, о Экмон, о Дамне, все трое!

Идите сюда, поиграйте со мною!

Такую песенку пела Ореада. Иногда горные дядюшки были заняты — они делали цифры, буквы и другие полезные вещи для всего мира. Тогда они не могли играть. Но кто-то один всегда приходил, и сегодня это был Келмис. Он сильнее других пропах дымом, но Ореаду это совершенно не раздражало. Тем более что он знал столько историй и был такой веселый, и в нем пылал огонь, разгоняющий тьму, — тот самый, из которого можно было слепить все что угодно. Они веселились и играли весь день до вечера (как бы сказали те, кто живет на свету). Но потом Келмис ушел работать.