Ложная слепота - [94]
Даже синтеты не смогли ее упростить. Несущие балки не выдерживали нагрузки.
И все они, как я начинал понимать, упустили главное. Все эти теории, все бредни, опыты и модели пытались показать, что есть сознание: никто не объяснял, на что оно годится. Зачем бы? Очевидно, сознание делает нас теми, кто мы есть. Оно позволяет нам видеть красоту и уродство. Поднимает нас к царственным высотам духа. О, иные дилетанты — Докинз,[81] Кио, редкие фантасты-халтурщики, достойные только забвения, — временами интересовались «почему»: почему не биологический компьютер и не более того? Почему неразумные системы должны по сути своей уступать разуму? Но голоса их терялись в толпе. Ценности нашей личности были слишком самоочевидны, чтобы всерьез подвергать их сомнению.
Но сомнения оставались — в мозгах лауреатов, в смятении каждого озабоченного юнца на планете. Или я химия дрожащая? Или я магнит эфирный? Я — больше, чем мои глаза, мои уши, мой язык; я — маленький человечек за ними, я то, что выглядывает изнутри. Но кто, в свою очередь, смотрит его глазами? К чему сводится система? Кто я? Кто я? Кто я?
Что за дебильный вопрос? Я мог бы ответить на него в одну секунду, если бы Сарасти не заставил меня его вначале понять.
Пока мы не потеряемся, мы не находим себя.
Генри Давид Торо[82]
Позор выпотрошил меня, вытряс. Мне было все равно, кто меня видит. Наплевать, в каком состоянии. Сутки напролет я парил в своей палатке, свернувшись клубком и дыша собственной вонью, покуда остальные корпели над заданиями, которые доверил им мой мучитель. Аманда Бейтс, единственная, хотя бы символически запротестовала против того, что делал со мной Сарасти. Остальные опустили глаза, проглотили языки и подчинились приказу — из страха или из равнодушия, не могу сказать.
Это мне тоже стало безразлично.
В какой-то момент шина на моем предплечье разошлась, словно вскрытая устрица. Я подкрутил люмины ровно настолько, чтобы оценить работу; заштопанная ладонь зудела и лоснилась в сумерках, и от запястья наружу пролегла слишком длинная, слишком глубокая линия судьбы. Потом — снова в темноту и неубедительную, мрачную иллюзию безопасности.
Сарасти хотел, чтобы я поверил, ему казалось отчего-то, что унижение и мука достигнут этой цели, что, сломленный и опустошенный, я останусь пустым сосудом, который можно будет наполнить, чем придется. Разве не в этом классический способ промывания мозгов — сломить жертву, а потом склеить осколки согласно выбранному тобой чертежу? Может, он ожидал, что меня охватит стокгольмский синдром,[83] а может, его действия подчинялись плану, непостижимому для простого мяса.
А может, он просто спятил.
Упырь сломил меня. Он представил свои аргументы. Я прошел по его следу из хлебных крошек через КонСенсус, через «Тезей». И теперь, всего за девять дней до Выпускного, я был твердо уверен в одном: Сарасти ошибался. Не мог не ошибиться. Я не знал, в чем, но знал твердо. Сарасти ошибался.
Нелепо, но это осталось единственным, что меня волновало всерьез.
В хребте — никого. Только Каннингем, согбенный над оцифрованными срезами, делающий вид, будто убивает время, маячил в медотсеке. Я парил над ним, цепляясь отремонтированной рукой за верхнюю ступень ближайшей лестницы; вертушка крутилась, и я вместе с ней описывал неторопливые тугие круги. Даже свысока в его осанке виднелось напряжение: система, застрявшая в режиме ожидания, гниющая изнутри на протяжении долгих часов по мере того, как со всем временем мира в руках к ней приближается судьба.
Он поднял голову.
— А. Живой.
Я подавил желание отступить. Господи, это же просто беседа. Два человека разговаривают. Люди этим постоянно занимаются, без твоих инструментов. Ты справишься. Справишься.
Главное — попытайся.
Так что я заставил себя шаг за шагом спускаться по лестнице, постепенно набираясь веса и тревоги. Сквозь мглу в глазах я пытался прочесть графы Каннингема. Возможно, я видел лишь микронной толщины фасад. Возможно, он был бы благодарен любому, кто его отвлечет, даже если сам в этом не признается.
А может, мне просто мерещилось.
— Как поживаешь? — спросил он, когда я спустился на палубу.
Я пожал плечами.
— Рука, смотрю, зажила.
— Не твоими стараниями.
Я пытался удержаться. Правда. Каннингем закурил.
— Вообще-то, именно я тебя заштопал.
— А еще ты сидел и смотрел, как он меня разбирает на части.
— Меня там не было, — и чуть погодя: — Но ты, может, и прав. Я, скорей всего, отсиделся бы в любом случае. Аманда и Банда пытались, как я слышал, вмешаться, защитить тебя. Лучше от этого никому не стало.
— Так что ты и не стал бы пытаться.
— Поменяйся мы местами, ты — стал бы? Выступил бы против вампира безоружным?
Я промолчал. Долгие секунды Каннингем разглядывал меня, раскуривая сигарету.
— Он тебя здорово достал, да? — произнес он, в конце концов.
— Ты ошибаешься, — ответил я.
— Да?
— Я не верчу людьми.
— Ммм… — он, похоже, задумался. — Тогда какое слово ты бы подобрал?
— Я наблюдаю.
— Верно. Кое-кто мог бы сказать даже — надзираешь.
— Я… я читаю язык тела.
Я искренне надеялся, что биолог имел в виду именно это.
