Ловушка горше смерти - [40]

В ходе операции с «кружевницами» он продолжал жить на стороне, избегая появляться дома, хотя все обороты и осуществлялись через посредников и курьеров, которые, в свою очередь, были наняты им через подставное лицо — человека, которому он когда-то помог с «малыми голландцами». К этому же человеку стекались деньги, и раз в две недели Марк являлся за ними.

По прошествии некоторого времени мастера передали через курьера, что могли бы увеличить выпуск почти вдвое, на что Марк ответил строжайшим запретом.

«Кружевницы» были дефицитным товаром, их постоянно не хватало — на этом и стояло все дело.

Три месяца спустя он смог сдержать слово, что само по себе было непросто, даже при больших деньгах. Но к тому времени кое-кто из московских коллекционеров, знавших Марка, уже прочно обосновался в Израиле, и, пустив в ход рычаги знакомств и взаимных услуг, ему удалось осуществить все в очень короткое время. Как ему представлялось, теперь он был свободен от обязательств по отношению к семье и мог приступить к осуществлению идеи, которая занимала его воображение уже давно.

Раз и навсегда разделив свое собирательство на две обособленные сферы — «это мое» и остальное, предназначенное для обмена и перепродажи с целью пополнения основного фонда, — Марк не мог не нуждаться в постоянном притоке живописи среднего качества, служившей как бы почвой его дела. Почва эта была довольно сырой и кисловатой, потому что, как это ни удивляло Марка поначалу, особо широким спросом пользовалась средней руки немецкая живопись прошлого столетия. Что-нибудь романтическое, в грязноватой дымке, болотистого колорита, в массивных багетах хорошей работы.

Этого добра немало попало в Союз в первые послевоенные годы — оккупационные войска, возвращаясь, везли картины в качестве трофеев. Затем, в шестидесятых, сразу множество их появилось в комиссионных, изменились вкусы, но Марк не застал этого времени. Теперь «немцы» исчезли почти совершенно, зато возник состоятельный покупатель, именно так и представлявший живопись, предназначенную украшать гостиную, обставленную югославской велюровой мебелью.

К тому же среди массы ремесленных полотен попадались и очень хорошие работы, вызывавшие любопытство истинных ценителей. Марк, чьи интересы в живописи уже окончательно определились — рубеж столетий, Россия, — не всегда мог разделить их восторги. Буроватые ландшафты, слезливые жанровые сценки, жирные бюргерские празднества — скука смертная. Живопись тут имела чисто прикладное значение, и даже солидная школа и самоуверенное мастерство авторов не делали их холсты менее жухлыми и плоскими.

Спорить, однако, не приходилось.

Между тем до него продолжали доходить слухи о том, что в кругах коллекционеров время от времени появляются люди, осторожно наводящие справки о его персоне, а также о причинах его длительного отсутствия. Разумеется, он не был настолько наивен, чтобы полагать, что все утихнет само собой, но и бесконечно эта осторожная паучья охота продолжаться не могла. Со временем наверху жадный интерес к его собранию поугаснет, и он сможет вернуться к прежним занятиям. Наилучшим решением было бы исчезнуть из Москвы еще на пару месяцев, передоверив кому-то из самых надежных довести до логического завершения историю с «кружевницами».

Это можно было поручить Дмитрию — получение денег, отслеживание кондиций и количества продаваемого, соблюдение условий в отношениях с мастерами, курьерами и посредниками. Митя тяжел над подъем, к тому же занят дипломом, но если нажать — согласится. Ворча и осуждая Марка, он, как прежде, уступит ему, и, если уж возьмется за дело, все будет толково и грамотно.

Марк уже с полгода как подумывал о деловой поездке в Калининград, и, похоже, сейчас для нее пришло время.

Калининград возник на горизонте после того, как он услышал от отца о событиях, последовавших в конце войны за взятием Кенигсберга. Восточная Пруссия, исконное прибежище зажиточного германского помещичества, была полностью очищена от коренного населения. Делалось это с классическим бериевским размахом и в очень жесткие сроки. Местным немцам, уцелевшим после кровавого вала, прокатившегося по этим туманным приморским землям, так походившим на какую-нибудь Голландию или Данию, было дано двадцать четыре часа на сборы. Брать разрешалось не более двадцати килограммов багажа на человека, а это означало, что имущество семей было фактически брошено на произвол судьбы.

Им повезло — всю эту массу неславянского населения не загнали, по обыкновению, в Сибирь или в Казахстан, а депортировали на территорию побежденной Германии, где и предоставили оккупационным властям разбираться с ними. Это было следствием каких-то счетов и компромиссов между союзниками.

Неделю или две весь край пустовал, словно, кроме войны, по нему прошлась еще и чума. Кенигсберг и Тильзит, будущие Калининград и Советск, лежали в руинах, безлюдные и прозрачные, словно вырезанные из хрустящей обгорелой бумаги. Затем в этих местах появились трофейные команды, в которые входили искусствоведы, и прочесали поместья и усадьбы, заштатные городки и деревни вплоть до самого уреза балтийской воды. Ушли они не с пустыми руками, однако вывезти все стоящее трофейщики были не в состоянии, к тому же многое владельцы спрятали в тайниках.