Ловушка для Золушки - [18]

Он стал целовать меня в шею, в губы, но я уже ничего не чувствовала, я замерла, старалась собраться с мыслями.

— Почему ты сказал раньше, что рад, что я во время пожара пыталась вытащить До из ее комнаты?

— Потому что я лично дал бы ей там подохнуть. И потом из-за всего прочего. Ну, хватит, Мики!

— А что такое «все прочее»? Я хочу знать.

— Мне стало известно об этом, когда я был в Париже. Я не очень понимал, что там стряслось. Я бог знает что вообразил. Мне не верилось, что это был несчастный случай. Словом, что это чистая случайность.

Я онемела. Он сошел с ума: говорит такие ужасные вещи и при том не спеша меня раздевает! Я попыталась подняться.

— Пусти меня.

— В самом деле? Да выкинь ты все это из головы.

Он грубо толкнул меня на кровать.

— Пусти!

— Послушай, Мики!

— Почему ты думал, что это не было несчастным случаем?

— Черт побери! Да надо быть чокнутым, чтобы, зная Мюрно, считать это несчастным случаем! Надо быть полным кретином, чтобы поверить, будто она, прожив там три недели, не заметила, что газовая труба не в порядке! Как на духу тебе говорю, можешь не сомневаться, что проводка была сделана безукоризненно!

Я отбивалась от него как могла. Кончилось тем, что он разорвал ворот моего пуловера, и только тогда опомнился. Увидев, что я плачу, он меня отпустил.

Я отыскала свои туфли и пальто, не слушая, что он говорил. Подобрала с пола газетные вырезки, сложила их в папку, и тут почувствовала, что за перчаткой у меня спрятаны ключи, которые он мне дал. Я сунула их в карман пальто.

Франсуа стал перед дверью, загораживая мне дорогу, смешной и униженный, с бледным помятым лицом. Я вытерла глаза кулаком и сказала Франсуа, что если он хочет меня еще когда-нибудь увидеть, то должен сейчас дать мне уйти.

— Мики, это же глупо. Уверяю тебя, это глупо. Я все эти месяцы непрерывно думаю о тебе. Сам не знаю, что это на меня накатило.

Он вышел на лестничную площадку и смотрел мне вслед. Жалкий, уродливый, алчный, лживый. Шакал.

Я бродила по городу долго. Сворачивала то на одну, то на другую улицу. Чем больше я размышляла, тем больше мешались мои мысли. Боль в затылке прошла, зато теперь разболелась спина вдоль всего позвоночника. Вероятно оттого, что я устала, все это и случилось.

Сначала я ходила в поисках такси, а потом — лишь бы ходить, лишь бы не возвращаться в Нейи, не видеть Жанну. Я было решила позвонить ей по телефону, но раздумала: я бы не удержалась, заговорила бы о газовой трубе. Я боялась, что не поверю ей, когда она станет оправдываться.

Мне стало холодно. Я зашла в кафе, чтобы согреться. Расплатившись и получив сдачу, я заметила, что у меня осталось много денег, на них, наверное, можно прожить несколько дней. Жить в эту минуту для меня означало только одно: получить Возможность улечься на постель и поспать. А еще не плохо было бы помыться, надеть свежее платье, свежие перчатки.

Я поплелась дальше и наконец зашла в какую-то гостиницу подле вокзала. Там спросили, если у меня с собой багаж, хочу ли я номер с ванной, и дали заполнить какой-то бланк. Я заплатила вперед.

Я уже поднималась по лестнице в сопровождение горничной, когда из-за конторки раздался голос управляющего гостиницы:

— Мадемуазель Лои, прикажете будить вас утром?

— Нет, не беспокойтесь, пожалуйста, — ответила я и обернулась, вся похолодев и чувствуя, что мой мозг точно скован ужасом, потому что я же знала это раньше, знала давно, знала всегда.

— Как вы меня назвали?

Он заглянул в заполненный мною бланк.

— Мадемуазель Лои. А что, разве не так?

Я спустилась с лестницы, подошла к нему. Я еще пыталась подавить в себе издавна знакомый страх. Это не может быть правдой, это просто «столкновение поездов», из-за того, что я два часа говорила о До, из-за моей усталости.

На этой желтой бумажке я написала следующее: «Лои Доменика-Лелла-Мария, родилась 4 июля 1939 года в Ницце (Приморские Альпы), француженка, банковская служащая».

Подпись «ДоЛои», очень разборчива, имя и фамилия написаны слитно и обведены овалом, неровно и наспех.

Я разделась и напустила воды в ванну. Сняла перчатки, затем снова их надела, так как мысль о том, что я должна буду касаться своего тела такими руками, была мне неприятна.

Я делала все медленно, почти спокойно. Когда доходишь до состояния полной подавленности, отупение мало чем отличается от спокойствия.

Я не знала, что и думать, поэтому перестала думать. Мне было дурно и в то же время приятно в теплой воде. Я забыла завести свои часы, и когда взглянула на них, выйдя из ванной, они показывали три часа пополудни.

Я вытерлась полотенцами, которые были в моем номере, надела белье руками в мокрых перчатках, руки у меня горели. В зеркальном шкафу отражалась фигура автомата с узкими бедрами, топающего босиком по комнате, в чертах которого не осталось и подобия прежнего человека. Подойдя ближе к зеркалу, я обнаружила, что после ванны мерзкие швы у меня под бровями, под крыльями носа, под подбородком и за ушами стали особенно заметны. А рубцы на голове отчетливо просвечивали под редкими волосами, набухшие и кирпично-красные.

Я упала ничком на кровать и долго лежала, уткнувшись лицом в сгиб локтя, преследуемая одной неотвязной мыслью: зачем могла девушка добровольно окунуться в пламя, сжигая голову и руки? Кто был бы способен на такое мужество? Вдруг я заметила лежавшую возле меня папку.