Ловушка для инопланетян - [5]

Сердишься все зря.

Злость твоя напрасна.

Я ж люблю тебя!

Брось сердиться, Маша,

Крепче обними.

Жизнь чудесна наша,

Солнечны все дни.

Караваев приподнял девицу за локти и осторожно поставил в сторонку, освобождая проход.

* * *

— Эй, дядя, ты чего здесь потерял?

— Так, кое-что. — Караваев недружелюбно взглянул на любопытного мальчугана.

— Дядя, а вдруг я нашел то, что ты потерял? — не унимался мальчишка.

— А что ты нашел?

— Нет, ты прежде скажи, что потерял.

Караваев на мгновение задумался, а потом честно признался:

— Перстень я потерял. Очень дорогую для меня вещь.

— Дорогую? А папа сказал, что он не серебряный, а из какого-то сплава.

— Ты… Ты правда его нашел? Слушай… Это действительно не серебро, но я очень дорожу этой вещицей. Ее мне подарил один человек… На память. И как талисман, понимаешь?..

— Понимаю. Сейчас я вам его принесу. Вы только стойте здесь и никуда не уходите. А на нем осьминог изображен, да?

— Медуза Горгона, — ответил Караваев по привычке.

— У-у-у… — уважительно протянул мальчишка и убежал, оставив Караваева стоять над высохшей лужей.

Он собирался обшарить здесь все еще вчера, но Маша с Сашей не выходили из дому, а копаться в грязи, зная, что они в любой момент могут застать его за этим занятием, Караваев решительно не мог. Однако сегодня утром они наконец укатили куда-то на стареньком «форде», и Караваев принялся за розыски. Он ковырялся здесь уже больше трех часов, и если бы не мальчишка…

— Вот ваше колечко. — В раскрытой ладони словно из-под земли выросшего мальчугана посверкивал перстень с изображением циньлянина.

— Спасибо, друг. Что за него хочешь? — Караваев вытащил бумажник, ловко извлек из него хрустящую сотенную бумажку. — На, попроси отца, чтобы велосипед тебе купил.

— Ну вот еще. — Малец покраснел и попятился. — Так берите, оно же ваше. Да больше не теряйте, не всякий ведь вернет…

— Больше не потеряю.

Караваев взял перстень, мальчишка вздохнул с облегчением и побежал куда-то по своим делам.

— Теперь-то уж не потеряю, — повторил Караваев, внимательно осмотрел перстень и надел на безымянный палец левой руки.

* * *

Перстень снова был с ним, однако радости Караваев не ощутил. Мгновенная вспышка ее после встречи со славным мальчишкой угасла, и на Караваева навалилась беспросветная тоска. Собственно, не так уж и нужен был ему этот перстень. Хотя подгонка и настройка каждого такого прибора с учетом индивидуальных особенностей владельца требовала определенного времени и могла производиться только на Базе, ничего трагического в потере его не было, и напрасно Караваев надеялся, что, найдя перстень, обретет спокойствие.

Легче не стало — стало, быть может, еще тяжелее, еще безнадежнее. Окружающий мир как-то вдруг, в одночасье, потерял свою многоцветность: тусклыми сделались лица, зелень и небеса, и даже солнце словно подернулось серой пленкой. И звуки сделались глуше. Будто накрыли весь многозвучный мир огромной пуховой подушкой, из-под которой изредка доносятся лишь хриплые гудки машин да скрежет трамваев. Словно кто-то разом взял и все светлое и радостное волшебным карандашом из жизни вычеркнул. «Ампутация души — вот как это называется», — уныло думал Караваев, сидя в кресле посреди своей заставленной всевозможными приборами комнаты и тупо глядя в стену перед собой.

С тех пор как нашелся перстень, прошла неделя. Сначала Караваев бодрился, звонил приятелям, которыми успел обрасти за годы пребывания на Земле; чтобы убить время, болтался после работы по Невскому, сходил в ЦПКиО, даже на какую-то дурацкую комедию себя загнал, но облегчения не испытал. Пусто, уныло и серо было вокруг, и Караваев махнул на все рукой. Не пошел на работу — вообще перестал выходить из дома. Для разнообразия напился и, отчаянно рыдая, жаловался старенькому телевизору на свою разбитую жизнь. Взялся налаживать пищевой синтезатор — приз за успешную адаптацию, — повозился немного во внутренностях чудо-агрегата, да так и оставил разобранным пылиться на столе, поскольку было ему абсолютно все равно, что есть и что пить. Начал заполнять пробелы в мнемоотчете для пересылки на Базу, но бросил и это. Ни о чем, кроме Маши, думать не мог, и, как ни старался отвлечься, все его мысли стремились к ней. Ее образ преследовал Караваева во сне и наяву, и в конце концов он начал подозревать, что в нем самом что-то разладилось. Ему то и дело вспоминались ее плечи, руки, глаза, они возникали как наваждение. Ее запах, ее голос слышались ему всюду, раздражали, сводили с ума, заставляя скрежетать зубами и плакать по ночам. Можно было, конечно, стереть всякую память о ней — не такая уж сложная штука частичная амнезия, но вся беда в том, что пойти на это Караваев не согласился бы даже ради спасения жизни. Любое воспоминание о Маше причиняло ему боль, однако боль эта была в то же время его единственной горькой радостью. Без нее просто не имело смысла существовать дальше.

Бездумное верчение перстня в руках натолкнуло Караваева на другую мысль: что, если попробовать на время вернуться в тело циньлянина — не взглянет ли он тогда на все случившееся с ним другими глазами? Одно дело, когда о покинувшей его женщине тоскует мужчина, и совсем другое — когда те же чувства испытывает осьминогообразное существо. Есть в этой ситуации что-то комичное, а некоторая доза здорового смеха, хотя бы даже над самим собой, — это как раз то, что ему сейчас нужно…