Ловля ветра - [9]

Сто десять штыков — наш отчаянный полк.

В промерзлой земле мы могилы не роем —

Друзья нам простят, что не отдали долг.

А вспомнят ли нас, как мы здесь замерзали,

Как гибли в проклятом таежном кольце?

А ночью все снятся знакомые дали,

И мама встречает на старом крыльце…

1977

Эмигрантская "Станица"

Затихли за морем российские звоны.

Кругом заграница, и нечего жрать.

Пропал наш Голицын — он грузит вагоны.

Ушел Оболенский в шантан танцевать.

Кем стали вы нынче, друзья боевые?

На что променяли гвардейский свой дух?

Поручик Голицын берет чаевые,

Корнет Оболенский ласкает старух.

Союзнички лижут зады комиссарам,

А нам нет покоя ни ночью, ни днем.

И только на праздник берем мы гитару

И в бешенстве пьяном «Станицу» поем:

"Четвертые сутки пылает станица,

Потеет дождями донская весна.

Раздайте бокалы, поручик Голицын,

Корнет Оболенский, налейте вина."

1985

Надпись на книге

В тиши тисненой переплета,

Как средь кладбищенских оград,

Давно уже не сводят счеты,

Давно не требуют наград.

Но память славных и бесславных

Роняет отблеск на листы,

Давно уж пред судьбою равных,

Давно оставивших посты.

Они друг друга убивали,

В крови неправый суд творя,

А тех, кто выжил, ожидали

Чужбина, ссылка, лагеря.

Как их закончились минуты,

Кто был, кто не был погребен?..

Печальный очерк русской Смуты,

Чреда ушедших вдаль имен.

1988

* * *

Он стать Петром стремился,

Но в чем-то был изъян —

Петр новый не родился,

Родился царь Иван.

Он Грозным был и Лютым,

Безжалостным — к своим.

И целых два Малюты

Стояли рядом с ним.

Он лихо брал Казани,

Хитер был и умен.

И Курбские бежали

От страха за кордон.

Сильвестров, Адашевых

Малютам отдавал,

А всяческих Грязновых

На диво всем прощал.

Бессмертным быть стремился

И умер средь грехов.

А следом воцарился

Никита Годунов.

1979

Боливийский дневник

Здесь все по-другому. И ноги устали,

И наши винтовки тяжелыми стали,

И шага не слышно в лесной темноте.

Не Сьерра-Маэстра… И годы не те…

Но если немеют,

Но если слабеют

И даже винтовки коснуться не смеют,

И если при жизни уже бронзовеют,

Так, может быть, лучше Боливия?

Друзья далеко — им сюда не добраться.

А здесь нет подмоги — молчат и таятся…

Кругом обложили, долины утюжат,

И рейнджеры, словно стервятники, кружат.

Но если ты знаешь,

Что годы теряешь,

Что другу не друг ты уже, а мешаешь,

И если нет дела, а только болтаешь,

Так, может быть, лучше Боливия?

Наверно, когда я истлею в могиле,

Меня не поймут в этом вспененном мире.

Рецептов есть много, как людям помочь.

А мой — лишь винтовка и душная ночь.

Но пусть осуждают,

Пускай отлучают,

Пусть дети меня лишь со снимков узнают.

Быть может, поймут. Ведь порой понимают,

Что все-таки лучше — Боливия!

1977

Исход

1.

Идем сквозь пустыни, идем сквозь дожди.

Ведут нас куда-то седые вожди.

Веленьем пророков, ушедших в века,

Идем мы к далеким чужим берегам,

Где нет ни страданий, ни горьких забот,

Где счастье и воля добравшихся ждет.

Суровы законы на нашем пути:

Ждет смерть тех, кто с нами не хочет идти.

Хоралы надежды нам трубы поют,

Но только сомнения в сердце живут:

Сквозь годы и грозы пришлось нам пройти,

Да землю пророков никак не найти.

Но слышим кругом: сомневаться не смей!

Надейся на опыт и мудрость вождей!

И крепче вбиваем мы в землю свой шаг,

И эхо летит, отдаваясь в веках.

2.

Вождей схоронили. Пророки молчат.

От факелов наших остался лишь чад.

Разведка вернулась. Узнали — беда:

Дорога — по кругу — ведет в никуда.

От мыслей трещит черепов скорлупа.

Колонна распалась, осталась толпа.

Шумит средь пустыни разбитая рать,

Кого-то уже волокут линчевать.

А те, кто трусливей, и те, кто слабей,

Срывают с флагштоков знамена вождей.

Вождь новый велел от большого ума:

«Копайте колодцы и стройте дома!»

Дома из песка и вода из песка…

На мертвой земле не взрастить колоска…

Стервятники кружат и ночью, и днем.

Последнюю воду вождю отдаем.

Забвением дышит могил глубина.

Чужие грехи искупаем сполна…

И только надежда в миг смертный живет,

Что нашей дорогой никто не идет.

1977–1988

Верлибры-минор

1.

Меня опять обвинили

в неосторожности моих стихов,

в игре с огнем

и прочих смертных грехах.

Мне хотелось ответить,

как привык —

громкой одой

или чем-нибудь подобным.

Но потом я понял,

что тех, кто не желает быть убежденным —

не убедишь,

и каждому

воздастся по вере его.

И я отмолчался.

2.

И все-таки я стремлюсь к нашему завтра.

Хотя отлично понимаю,

что все,

кажущееся ныне столь простым и доступным,

есть только призрак,

подобный тому,

что манил Брута перед последней битвой у Филипп,

и наше грядущее

не принесет ничего,

кроме такого же дождливого дня

и горького груза

несостоявшихся побед.

3.

Так ради чего нам бороться?

Шуметь?

Составлять смелые планы?

Чтобы остаться краткой цитатой в учебнике

или парой страниц

какой-либо древней книги,

одиноко стоящей на библиотечной полке?

Ведь блеск сабель,

предсмертный хрип врагов,

свет солнца на штыках,

радость победы

и комья грязи на повозках походного лазарета —

все каменеет бесстрастными фразами историка,

до которых никому нет дела…

1976

Правда (из Ги Беара)

Правда — это очень

дорогой товар сейчас —

Те, кто много знают,

Часто умирают.

Будет счастлив тот,

кто нынче слеп и глух из нас.

Те, кто все же смеют,

Вскоре пожалеют:

Тот из нас, кто Правду говорит,

Будет в сей же час

убит.

Журналист в метро

средь бела дня застрелен был.