«Ловите голубиную почту…». Письма, 1940–1990 гг. - [11]

Мне известно, что ты не желаешь пользоваться трамваями, а предпочитаешь раскатываться на такси, покупать для своих девиц дорогие места в театрах и т. д. А затем, по нескольку дней в месяц голодать. Что это за безобразие, что это за позор?! Нельзя быть таким жалким рабом своих прихотей и позволять своим дурным друзьям таким образом эксплуатировать себя.

Мама совершенно права в своих требованиях. А ты большая свинья, ты эгоист, ты считаешься только со своими желаниями и не принимаешь в расчет ни ее нервного состояния, ни ее общего здоровья, ни ее чувств матери. Когда-нибудь ты очень пожалеешь об этом, но будет поздно. <…>

Ты должен гордиться такой мамой, а не смотреть на нее, как на прислужницу, с высоты вашего никчемного «аристократизма». Противно все это, жалкий ты, ничтожный мальчишка, тряпка и раб своих мелких страстей!

Ты можешь на меня сердиться, можешь не писать мне, но я считал нужным бросить все это тебе в лицо, потому, что ты мой сын и я тебя люблю.

Что у тебя с этой девицей? Неужели нельзя построить отношения на принципах взаимности и равенства. Если нет, значит, нечего волочиться за нею. Надо быть все-таки мужчиной и человеком!

Дела мамы разбираются. Обещали закончить рассмотрение их к концу июня, началу июля.

Мое заявление приняли к рассмотрению в комитете партийного контроля при ЦК КПСС. ЦК предложил генеральному прокурору пересмотреть мою 109 статью[44]. Мне предложено собрать и представить в ЦК характеристики от тех товарищей, которые знали меня до 1937 г. Многие меня обнадеживают, но как все это кончится на деле, трудно сказать.

Все это время занимался собиранием характеристик и сочинением большого «трактата» в плане 109-й статьи.

На днях, кончаю это занятие, отправлю в Москву и снова займусь проблемой устройства на работу.

Имущество наше все еще ищут, результатов никаких. <…>

Поздравляем с первомайским праздником. Привет тете Наташе и Федору Яковлевичу[45].

Крепко тебя целую. Твой отец.

P. S. Маме, я разумеется, не пишу в таких тонах о твоей важной персоне. Я стараюсь изобразить эту персону в самых идеальных красках. Я рассказываю ей, что эта важная персона очень любит свою маму, что она, эта важная персона, готова ради нее на любое самопожертвование и т. д. Но кажется, что эти мои писания, не будут иметь успеха. Она умная, она все понимает и во всем разбирается. Впрочем, ты и сам отметил, что она «здорово разгадывает тебя».

Кстати, не прислать ли тебе почтовой бумаги? Мне кажется, что тебе не на что покупать бумагу и потому ты пишешь свои письма на каких-то грязных клочках, пригодных только для уборной. Что за босяцкая привычка.

Отец.

Евгения Гинзбург – Василию Аксенову

Магадан. 7 января 1956 г.

Дорогой Васенька!

Получила твое письмо с фотокарточками. Конечно, сам по себе факт, что ты написал мне – это, так сказать, явление прогрессивное, но, говоря откровенно, и письмо (в смысле его содержания), и карточки (в смысле их вида) мало меня порадовали.

Когда мне на почте вручили твое письмо и я подумала, что там та твоя карточка, которой я уже несколько лет безуспешно добиваюсь, а именно нормальная карточка, в костюме, в галстуке, с аккуратно причесанными волосами, т. е. такая, которую можно повесить на стенку, – я страшно обрадовалась. Потом подумала: может быть, это карточка Жанны[46] – и тоже очень обрадовалась. Ведь если эта девушка играет в твоей жизни такую большую роль, то мне очень хочется ее видеть.

Увы! Это было ни то, ни другое. Жуткая физиономия с всклоченной шевелюрой на том снимке, где ты один в матросской форме, низкого качества мелкий любительский снимок, на котором группа матросов, ну а на том снимке, где мост, я, при моем теперешнем плохом зрении, даже не могла найти, где ты.

Что касается карточки во весь рост в пальто, то и твой общий вид на ней и само пальто повергли меня в тяжелые размышления. В какой-то степени, и даже в большой степени, внешний вид человека отражает его внутренний мир. Что же отражено на этом снимке? Канадский кок, висящие чуть ли не до пола модные плечи, на фоне этого заграничного шика явственно проступает неряшливость всего облика: нелепый смятый воротничок, как у дошкольника, неряшливо расстегнутая пуговица, мятые брюки и главное, выражение лица сноба, да еще доморощенного, провинциального сноба, вызывающее только одну ассоциацию: Эдик из фильма «Секрет красоты»[47]. Возмущаться, негодовать – у меня уже сил нет. Я просто горько вздохнула и положила карточки в комод. Конечно, это не те снимки, от которых можно получить трогательную стариковскую утеху, а именно: показать их сослуживцам, с гордостью говоря: «Сынок».

Уже долгие годы я тешу себя мыслью, что этот твой психоз «стиляжества» – возрастная болезнь, которая пройдет. Сейчас тебе уже двадцать четвертый, ни конца, ни края. Я отступлюсь, Вася, я просто отступлюсь – и все. Вот ты сейчас высказываешь уверенность в том, что, хотя в Л-де оставляют многих из вашего выпуска, но ты в это число, конечно, не войдешь. Я тоже в этом не сомневаюсь.

А в чем, спрашивается, причина? Только в общем стиле твоего поведения, которое не дает оснований ни профессуре, ни общественным организациям видеть в тебе серьезного человека. А ведь при твоих способностях тебе ничего не стоило остаться при любой кафедре, тем более теперь, когда все анкетные осложнения отпали