Ловец богов - [11]

Номер и вправду оказалось несложно найти. Кхан вошел в первый и огляделся.

Чистенько. Свежо. Окно приоткрыто, прохладный ветерок шевелит прозрачные тюлевые занавески. Микробили выключены. В разных концах номера стоят одинаковые аккуратные кровати. Между ними стол и несколько задвинутых стульев. В углу — ивизор. Приоткрыв дверь в ванную комнату, Кхан обнаружил совмещенный санузел. Весь эффект в простоте. Ничего лишнего, но вместе с тем складывается ощущение этакого домашнего уюта. Хочется лечь на кровать, включить ивизор и посмотреть что-нибудь из…эээ… местного репертуара. Или чайку выпить, вскипятив воду вон тем чайником, стоящим на подоконнике.

— Здесь буду жить я и Аслан Анатольевич, — тихо сказал Кхан, проведя рукой по скатерти, — а, может быть, я и Шайтан. Лишь бы не с Азелоном, а то задушу его темной ночью, и дело с концом.

Хотя задушить бы его следовало и не темной, и даже не ночью.

Кхан выудил из рукава искусно замаскированную под золото ручку и положил ее на стол, словно метку, словно предупреждение, что этот номер уже его, затем сел на кровать, стянул ботинки и лег, положив руки под голову. Настало время слегка вздремнуть. В новом мире время текло чуточку быстрее, чем в прошлом. Организм, адаптировавшись к окружающему миру, еще не достаточно свыкся с физическими его законами, и настоятельно требовал передохнуть. В конце концов, два часа Кхана никто не потревожит.

Кхан закрыл глаза, повернулся на бок и задремал.

2. (Божий Вор)

Аслан Анатольевич появился в жизни Кхана в самый неожиданный момент. Вернее, это тогда момент казался неожиданным, но время показало, что все в мире закономерно. Если тебе суждено сдохнуть на виселице, болтая ногами в незавидной близости от дощатого пола, то дверь тюремной камеры откроется лишь в тот момент, когда придет священник, а за его спиной вытянутся черные тени стражников с ухмыляющимися физиономиями. И священник будет неторопливо слюнявить кончики пальцев, листать пожелтевшие странички толстой книги и бубнить монотонно: «Покаялся ли ты, раб божий? А?» А черные тени за его спиной перешептываться, нарушая приличия последнего покаяния, хихикать и о чем-то острить. Процедура повешения, знаете ли, штука пресная. Без сюрпризов. Отработанная до мелочи.

Правда, если суждено все же выбраться из скверной передряги, то дела пойдут совсем не так. Вместо священника явится другой человек…

В тот момент, когда лязгнул замок, и в камеру ворвался тухловатый воздух темных коридоров, Кхан как раз собирался вздремнуть в последний раз. До казни оставалось часа два — через окно в потолке были хорошо видны тускнеющие звезды, и начинающее светлеть небо. Луна скрылась из поля зрение довольно давно.

— Чего надо, нехристи? — прорычал Кхан, и швырнул в яркое пятно света тарелку с похлебкой. Тарелка ударилась о стену, ее содержимое расплескалось по полу и по наглой морде стража, по неосторожности сунувшегося первым.

Кхан захохотал. Кажется, с наступлением ночи он перешагнул ту черту, которая отделяет обычного человека от умалишенного. Бояться смерти уже не имело смысла — он видел ее сгорбленный костлявый силуэт на стене, в бликах догорающей свечи, в неровных тенях, которые шмыгали из угла в угол. Кто ж вообще тронет приговоренного?

— Чего явились? Дайте поспать человеку! Карраша!

— Ты про мать-то поосторожней, — пригрозил кулаком стражник, но заходить не стал. Посторонился, пропуская внутрь кого-то, укрытого тенью.

— Священник? Почему так рано?

— Заткнись, — оборвал стражник, — это посетители.

— На кой черт мне посетители? Если там не баба, которой не наблюдаю, то никто мне не нужен! Пшли прочь все! — нашарив рукой твердую, как камень, подушку, Кхан швырнул и ее.

Стражник увернулся, и подушка исчезла в дверном проеме.

— Не мое дело знать на кой черт, — буркнул стражник и резво захлопнул дверь.

Камера вновь погрузилась в дрожащую темноту. Около двери вспыхнул яркий огонек, намного ярче того, который шел от остатков свечей на столе. Вошедший оказался небольшого роста, с худым скуластым лицом и острым носом. Кхан не приглядывался. Неинтересно. Наверняка из какой-нибудь сектантской группировки, каких навалом в Ошеймуне. Заплатил стражникам, чтобы впустили. Сейчас будет упрашивать подписать бумаги, по которым он, Кхан, согласен передать свое тело для изучения или, что еще хуже, жертвоприношения. Дескать, тело после смерти все равно что мешок с гнилой картошкой, так почему бы не пожертвовать его для благих намерений, а?

Может стукнуть его? — мелькнула шальная, полусумасшедшая мысль, — пробить череп и высосать мозги? Тогда, может, не повесят, а переведут к умалишенным? Хотя, нет. Тут возни много выйдет. И удовольствия, сказать честно, никакого.

Пока Кхан размышлял, человек сделал несколько шагов вглубь камеры. Неслышно двигался, чертяка, точно сектант. Теперь Кхан смог разглядеть его глаза. Большие, темные глаза. В глубине зрачков дрожал огонек свечи.

— Доброе утро, Кхан, — произнес вошедший голосом убаюкивающим, словно колыбельная на ночь, — до мены дошли слухи, что смерть твоя не за горами…

— Слухи слушать не велика заслуга, — нагло отозвался Кхан, — а тебе то что? Я тело свое не продаю и опыты над ним ставить не позволю, даже если ты мне райскую жизнь после смерти гарантируешь. Могу башку пробить, если хочешь. А если не хочешь, тоже пробью, если не уберешься через минуту. У меня под матрасом большущий камень лежит. Все думал, для каких бы целей его применить, а теперь, кажется, придумал. Для жестоких.