Ловцы снов - [20]

Подбираясь ближе, я понимаю, что прав — она пришла сюда не случайно и не просто так: непонимающе-распахнутые глаза с зависшим на дне каждого из них большим знаком вопроса. Пытается ухватить проскальзывающие мимо нее чужие взгляды: возбужденные, усталые, раздраженные, хмурые, смеющиеся и робкие, жизнерадостные и — этой же самой жизнью — утомленные и выжатые в ноль. Полчаса такого смешанного коктейля — и даже обычного человека начнет укачивать от полученных противоречивых эмоций, а ее саму просто поведет от передозировки, так по-прежнему и не приблизив к желаемой цели. Нахвататься кусками и без разбора разного, не имея представления о том, как это переварить. Ее же счастье, что Дина в этом деле явно не мастер: большинство из взглядов, даже направленных в ее сторону, проходят скрещивающимися линиями над ее головой, практически не задевая. Даже вскользь — с ростом-то девушки это не удивительно. Да и место для такого выбрано не подходящее — тут нужен длительный и фиксированный визуальный контакт, а не мельтешащая людская мешанина, перебегающая через дорогу.

Я смотрю на Дину издалека, сквозь затуманенные темные стекла очков, в которых она выглядит иссиня-фиолетовой, внимательно следя за ее глазами, пока та не смотрит на меня, отвлеченная другими.

Глаза Снов похожи на лакированные оловянные бляшки: выпуклые и неподвижные, не имеющие собственного сияния, они блестят только в зависимости от того, сколько выпитых эмоций уже успели поглотить. Сколько они сожрали чужого, утянув его за собой в пустоту. Мешанина же в глазах Дины больше похожа на излучение прожектора — слабый луч, выходящий со дна зрачков и схлопывающийся внутри них в едва различимую светлую точку, дробящуюся бликами в прозрачной голубоватой радужке.

Это не похоже ни на что из того, что я видел раньше: ее глаза не тянут — стараются выпросить — то, что им необходимо, и они слишком — неправдоподобно — человеческие, в то время как сама девушка по-прежнему больше похожа на полупрозрачный скелетик листа, дрожащий от любого шороха и почти исчезающий, расплывающийся очертаниями в ярком свете. По ее лицу я вижу, что она ничего не забрала. Совсем ничего, даже из тех обрывков, что могла наглотаться в толпе. И абсолютно не понимаю…

…Дина прикрывает глаза, но светиться не перестает и покачивается задумчиво и плавно, в такт колыханию снегопада над городскими дорогами и крышами, а, когда снова медленно поднимает веки, на ее лице отображается смесь сомнения и уверенности. Сомнения в исходе какого-то решения — и уверенность в том, что оно необходимо. И это наконец заставляет меня очнуться…

Зажав пальцами прохладный металл метательного ножа, я так же — уверенно и с сомнением — медленно огибаю по дуге коробок остановки, чувствуя вялую стянутость движений, потому что защитная стенка, которую не замечают люди, стискивается и прогибается от их постоянных тычков и наталкиваний еще сильнее. Опять же — невидимый для всех остальных, за исключением самой Дины, которая тоже почему-то не замечает меня в упор, хотя я нахожусь уже всего в нескольких шагах от нее.

Хотя мое сердце стучит и бьется от волнения так, что кажется странным, почему вся улица не вздрагивает и не озирается испуганно по сторонам, пытаясь найти источник этих оглушительных ударов.

Дина стоит у края бордюрной полосы, слабо покачиваясь, будто от ветра, хотя в том пространстве, где она и я находимся, нет даже слабого на него намека. Зернистые от микроскопических трещин и пыли полоски вытянувшейся у ее ног «зебры» барашками волн убегают на другую сторону проспекта, теряясь и проминаясь под ногами людей, которые тоже бегут. Идут, торопятся, спешат, чеканят асфальт дробным звоном каблуков, сапог и теплых ботинок. С одного конца полосатой ленты на другой, мешая коричневую дорожную грязь, в которую превратился мой чистый утренний снег, выпавший еще с ночи. А Она все стоит на своем месте, напряженно замерев, и чего-то ждет, опустив голову так, что отдельные прядки светлых волос склеенными, влажными от налипшего снега концами падают на лицо, закрывая курносый нос, потухшие губы и ее взгляд, прожигающий пронзительными серебристыми лучами даже сквозь сомкнутые веки.

А я опять, как дурак, оцепенело пялюсь на нее со стороны, нерешительно пытаясь подавить жалостливый плотный комок, подступивший в сердце. Жалость — плохое чувство.

Это наше третье Правило.

Каким-то краем слуха, еще оставшимся в моем внимании, я слышу внезапно и издалека, как сквозь комковатый синтепон, забившийся в ушах, тренькающий поторапливающий звуковой сигнал светофора и — за какие-то полсекунды времени в реальном мире до того, как загорится «красный» запрещающий раздраженный свет — замечаю что-то странное.

Подсвеченная по контуру, словно обведенная голубым крошащимся мелком, фигурка Дины вдруг стремительно темнеет, превращаясь в размытую тень, которая сливается с живыми человеческими тенями, проваливаясь в реальность — выпадает за восприятие моего взгляда, проявляясь слишком материально и весомо, но в том мире, где по всем Правилам ей места больше нет. И не может быть.

Чертыхаясь неряшливо и вслух, я кидаюсь следом, уже не особо заботясь о том, как могут отреагировать окружающие прохожие на буквально проявившихся на их глазах из воздуха двух людей. И все еще продолжая машинально и по инерции сжимать в руке то, чем опять не успел, не сумел — и не решился воспользоваться.