Ловцы - [13]

Только теперь, когда лампочка из-под потолка была опущена на длинном шнуре совсем низко к столу и с Рыжика стянули штаны, а сам он, приподнявшись на локтях, повернул голову назад, разглядывая, что же такое стряслось с ним, доктор Фиалков увидел наконец лицо ночного пациента и сейчас же узнал его.

— Вот те на! Спокойно, спокойно… Кого я вижу! Вот так встреча! Опять жаба? Представляешь, Фаечка, кто к нам пожаловал?! Метатель жаб! Жабобол. Дай-ка мне пинцет. Спасибо. Так вот, молодой человек…

Фиалков басовито ворчал и вроде бы даже слегка припугивал Рыжика, а тем временем его большие мягкие пальцы уверенно прощупывали там и здесь кожу на ягодицах, что-то там ворошили, мазали, и Рыжику совсем было не страшно: ни от того, что его узнали, ни от того, что с ним сейчас делали.

— Фаечка, тут соль, — сказал Фиалков. — Придется тебе, дорогая, принести спринцовку и кипяченую воду. Кое-что мы извлечем, кое-что промоем… Тише, тише, — ворковал, колдуя, доктор. — Ранки поверхностные. Их почти и нет. Сейчас будет больно… Раз! Больно? Ну и молодец! Кстати, я наводил справки, мне сказали, вы поете. И давно поете?

В Рыжике шевельнулся бесенок. «Эх и дам я ему сейчас…»

На-ва-ри-ла баба маку… —

заголосил Рыжик.

— Ты слышишь, Фаечка? Поет. И хорошо поет! Актуально. Значит, не наврали… Но я должен сказать, молодой человек, что ваша бабка накормила вас не маком, а солью. Правда, на ваше счастье, мелкой.

И за баб-ку прицепился…

— Де-да ма-ку налупился, —

продолжал Рыжик.

— А вот теперь хватит, — прервал его Фиалков. — Дальше, как я понимаю, должна идти непристойность, а нам с Фаечкой вполне хватает воспоминаний о вашей жабе.

Рыжик фыркнул. Веселый дед…

— У нас, понимаете, — доворковывал Фиалков, — совсем другие песни поют. Вы уж меня извините.

— Какие? Спойте… — поймал тон Фиалкова Рыжик.

— Почему бы и нет? Я петь люблю. Фаечка, скажи тем, ну, что во дворе, — доктор кивнул в сторону окон, — пусть уходят.

Женщина, улыбаясь про себя, вышла, а Фиалков и в самом деле запел:

Не лови пестрых бабочек,

Не пугай мелких пташечек,

Не мешай громко соловью,

Не ходи, мое дитятко,

В отцовский сад да по яблоки.

Уж, как яблочко ль сорвешь —

Та ли яблонька засохнет,

Пестру ль бабочку возьмешь —

Та ли бабочка подохнет,

Мелку ль пташку испугнешь —

Та ли пташка улетит,

Соловью ли помешаешь —

Соловей не просвистит…

— Приходите в другой раз, вместе споем, — заключил доктор. Он налепил на ранки пластыри, пошел проводить нежданного пациента, как выяснилось, давнишнего знакомца.

— А штаны наденете завтра. Сегодня нужно воздержаться, — сказал, как микстуру прописал, доктор.

На дворе было светло как днем. Ну и лунища! Рыжик, стесняясь, выглянул из калитки. Шутка ли: идти по городу без штанов, как мама родила… А если кто увидит? Ну и что же, что ночь? Эти нашлепки на заду разве прикрытие?

— Да иди ты, иди! Не бойся. Кроме жаб, никто тебя не увидит, — подтолкнул его Фиалков в спину, переходя вдруг на «ты».

И действительно, дошли они до Опресноковых без приключений, весь город спал. Придерживая Рыжика за руку, Фиалков постучал в окно и, убедившись, что внутри зажгли свет, потрепал пациента по вихрам, ушел, оставив его перед калиткой.

Милиция, куда в ту ночь повели Василия Прохоровича Пинаева, помещается в самом приметном здании города, в бывшем промышленном банке. Угол, обращенный к мосту, как бы срезан, на этом срезе на втором этаже лепится балкон, огороженный перилами затейливого чугунного литья. Тут размещается кабинет самого начальника милиции: сухого, строгого, недоступного человека. Подвальные окна забраны толстыми несокрушимыми решетками. Створки ворот тоже металлические, выкрашены в зеленый цвет, за ними тесный дворик, мощенный булыжником. В почти сплошь деревянном городишке милиция выглядит чем-то вроде крепости. К тому же положение она занимает действительно стратегическое, держа под прицелом своих таинственных узких и высоких окон сразу три улицы, сходящиеся тут к мосту. Откуда ни пойдешь, направляясь из города, а милицию не минуешь.

Вот сюда-то и был доставлен под белы руки актер Василий Прохорович Пинаев.

Ночь дежурному милицейскому офицеру Мордвинову казалась тягучей, минуты шли вязко, еле двигались. Не любил он эти ночные дежурства. По натуре Петр Порфирьевич Мордвинов — жаворонок, ночные совиные дежурства ему — острый нож под сердце. К тому же крыса совсем обнаглела, что-то там грызла и грызла в дальнем углу полутемного коридора. Мордвинов собрался было запустить в нее деревянным пресс-папье, как в это самое время тяжелая дверь с улицы распахнулась, ввалились сразу несколько человек, крепко держа за руки Пинаева. Дежурный тотчас же его узнал… Да и как не узнать, если ты театрал, а к тебе вдруг приволокли, выламывая руки, как пьянчужке какому-нибудь, самого известного актера города?! Можно сказать — жемчужину всей местной театральной труппы, единственного заслуженного артиста!

Мордвинов поднялся из-за стола, взял коротенько под козырек и бросился к Василию Прохоровичу.

От такого порыва дежурного лейтенанта у конвоиров сразу вытянулись лица; не ожидая распоряжения, они отпустили Пинаева. Лейтенант заботливо усадил актера на стул. Василий Прохорович скрестил руки на груди, вздернул подбородок и сейчас же стал в точности таким, как в той сцене из последнего спектакля, где ему никто не верит, а он и в самом деле ни в чем не виноват, он даже до самозащиты не желает снисходить…