Ловцам тополиного пуха - [10]

Я уже приготовился к завершению пятого этапа, как вдруг краем глаза замечаю в дальнем углу комнаты, у самой шторы, контуры знакомого устройства. Я еще ступаю по инерции к ее телу, а мозг уже возмущенно протестует: что это, откуда? Этого не может быть, чуть не кричу я, медленно сворачиваю в дальний угол, где в сумеречном безжизненном свете, прикрытый наполовину сползшим плюшевым покрывалом, обнаруживается почти такой же, как мой собственный, и все-таки немного другой, нумизматически строгий и по-женски шикарный стеклянный ящик ловца тополиного пуха. Страшная догадка мелькает в ослепленном невероятным видением мозгу, и я наконец отгоняю полный бесконечных ужасов назойливый сон.

Я потом часто вспоминал ту ночь, пытаясь понять, как, отчего, почему не сложилось, не свелось все к логическому концу. Да, все как и полагается, я проснулся под утро рядом с ней, с моей серебристой мечтой. Я осторожно отогнул несколько волоконцев, встал с широкой постели и сразу направился в дальний угол с твердым намерением как можно быстрее все выяснить и отделить приснившееся от реальной жизни. Я обшарил весь угол. Там действительно оказался ящик, отмеченный еще накануне вечером краем глаза, и в преображенном виде обнаружившийся в ночном сне. Вполне обычная картонная коробка, полная всяческого детского хлама, - подытожил я результаты утреннего осмотра и уже собрался бросить обратно старенький обшарпанный пластмассовый самолетик, как услышал за спиной строгий голос:

- Что вы там ищете?

Ах, отчего так обидно и резко прозвучали ее слова! Словно я есть незадачливый воришка, захваченный врасплох хозяевами, а не настоящий мастер, виртуоз тополиной охоты.

- Я тут, здесь, хотел... - я глупо вертел самолетиком, не смея честно признаться в своих страхах.

- Вам пора отправляться домой.

- Июлия, - простонал я.

- Перестаньте сейчас же, не называйте меня так никогда.

- Но почему, что случилось?

- Ничего не случилось, - она монотонно, почти по слогам, медленно отрезала наш разговор от будущих неизвестных мне событий.

Я молча оделся, не глядя , не поворачиваясь, словно битая собака, вышел в прихожую и здесь в нерешительности остановился, почти ничего не различая во мраке. Она ножкой пододвинула мои ботинки и, кажется, сложила на груди руки, показывая всем своим видом, как тяжело ей ждать эти несколько последних мгновений. Ну, не молчи, скажи хоть что-нибудь, пусть не дружественное, нейтральное, молил про себя я, привыкая понемногу к темноте и все отчетливее различая ее уставшее тело.

- Я дрянь, - спокойно и горько сказала она, потом по-деловому поправила молнию на моей куртке и, как в том сне, легонько столкнула меня в обрыв.

Время шло, а небо не светлело. Проклятое утро на глазах превращалось в вечер, а я все летел камнем вниз, безуспешно растопыривая руки. Я был ничто, я был как пустой объем, ограниченный воображаемым контуром, даже воздух не оказывал на меня никакого действия. Он протекал сквозь меня подобно песку, стекающему через узкое отверстие песочных часов. Я и сам истекал тягучей болью, с упорством фанатика-мазохиста перебирая все неприятное, унизительное, невероятно похожее на правду. Я уже не цеплялся за то немногое доброжелательное, проявленное с ее стороны, как я теперь понимаю, скорее из жалости, а смаковал все ее презрительные "нет", "никогда", "не надо". О, милая далекая мечта, не смею, не смею даже мысленно представить себя рядом с вами. Ваши слова, подобно семенам репейника, вонзились в мое тело, и теперь они всегда будут со мной, беспрерывно зудя и терзая мою душу.

Я вспоминал мелкие незначительные детали, и они вырастали на глазах до огромных, гадких, страшных, правдивых пауков. Однажды, в одну из наших первых встреч, я обратил внимание на ее руки и понял, что свидание со мной для нее скорее акт безделья, чем, как я люблю выражаться, праздник души.

Прийти на встречу с неухоженными руками можно только к нелюбимому человеку.

Разве пушинка не укладывает наилучшим образом свои волоконца перед полетом?

И я, утвердительно отвечая на этот вопрос, обманывал сам себя, оправдываясь ее занятостью и бедностью. О, я помню, как однажды встретил ее случайно, в блистающих одеждах, с идеальными коготками, с красивыми голубыми разводами, летящей явно на встречу с каким-то счастливчиком. Боже, как я мог обмануться ее вчерашним теплым взглядом, с податливой горячей ладонью?

Почему потом все пропало? Неужели из-за инструкции? Нет, чепуха, ведь она же не прогнала меня тотчас, как прочла сокровенные знаки. Ведь ей хватило ума не возмутиться, и все принять как должно, без сцен и истерик, и окончить как полагается: я вспомнил ее бессильное тельце, почти проколотое нержавеющей иглой.

Она все знала и согласилась. Но почему тогда в реальной жизни, злой, отвергнутый, я продолжал падать в пустоту январской ночи? О, как долго тянулся этот мучительный январь, в котором больше я не пытался с ней увидеться. Ведь не могло же бесконечно продолжаться рабское болезненное состояние. Нет, я не оправдывался ее недальновидностью, не залечивал открытые раны ежедневным просмотром своей прекрасной коллекции (более того, первое время я даже не мог думать о стеклянном ящике, не то что просматривать, и тем более оглаживать дорогие сердцу экземпляры), я дал себе слово не звонить ей никогда, или не звонить по крайней мере до тех пор пока, не научусь спокойно анализировать прошедшее.