Лотос - [20]

Когда я заканчивал рисунок, пришла медицинская сестра, и то была ты, конечно. Которая Все Делает Наоборот, ты, рыжая лиса-оборотень. Я узнал тебя полжизни спустя, в час белого свидания с подземным гробом матери, узнал по пламенному меху и по той влажной дорожке на нем, которая осталась, когда я провел рукою, чтобы стряхнуть снежную пыль с рыжего воротника твоего пальто.

На улице была, оказывается, пурга, а я ничего не слышал, не знал об этом, и рисовал мать на смертном одре, сидя возле нее на стуле, отобщенный окаянной непроницаемой мглой метели от прошлых житейских битв и будущих тревог своих, от предстоящей в далеком будущем встречи с тобою, лиса, на белоснежном тихом кладбище. Пурга, крутящая над головою влажную неимоверную холстину, белое знамя смерти, выгнала тебя из своих пределов, и ты вынуждена была постучаться к людям. Войдя, ты тотчас стала к печке — греть ноги, руки, выпуклый, обтянутый брюками зад — и спросила у меня, кто я такой.

— Сын этой женщины, — ответил я.

— Ну, порадовали мать наконец-то, — молвила она, прикасаясь ладонью к своей румяной розовой щеке.

— А вы, простите, кто? (Лиса? Она, она!)

— Я медицинская сестра.

— Вот как… (Которая Все Делает Наоборот.) Что происходит с нею, сестра?

— Как что? Разве вы сами не видите?

— Так сделайте что-нибудь! Нельзя же нам с вами просто так стоять и смотреть на нее.

— Сделать уже ничего невозможно. Пускай отмучается поскорей, так будет и для нее, и для нас лучше…

— Вы понимаете, что вы такое говорите?

— Понимаю. Но все равно ничего не поделаешь, к сожалению. Хотите, чтобы мы продлили ее муки еще на один день? Хотите?

— А где ваш халат, сестра?

— Халат? В сумке. А почему вы спрашиваете?

— Я хотел бы, чтобы мы что-нибудь сделали… Нельзя ли хотя бы чистого белья достать? Хотя бы простыней, ради Бога?

— Вечером я занесу простыни.

— И рубашку чистую?

— Ладно… А что вы делаете? Рисуете, вижу. Вы художник?

— Да.

— Никогда не видела художников. Дайте мне посмотреть… Нет, на это даже смотреть невозможно! Еще во сне приснится такое, вот уж страх, надо же.

— А сама она? Вам это не страшно?

— В этом мы привычные люди. Работа наша такая. А вот вы-то зачем рисуете? Что же тут красивого?

— Ничего. Но здесь вся правда! Вот она лежит, грязная, вонючая, и умирает, подыхает, как собака, она мучительно подыхает, сестра, вы понимаете? Слышите, как она дышит? Так зачем, зачем все нужно было? — БЛЕСК ГОЛУБОЙ, СПЛОШНОЙ ЗА КРЫЛЬЯМИ ВЗЛЕТЕВШИХ КУРОПАТОК, ПОТ МАТЕРИНСКИЙ НА ЛИЦЕ ЕЕ, КОГДА ОНА ТАЩИЛА ПАРУ ЗДОРОВЕННЫХ РЫБИН, ЛОСОСЕЙ СЕРЕБРИСТЫХ; ДОРОГА, ПЫЛЬ, СЛЕД МАТЕРИНСКИХ НОГ, ТВОИ ПОСЛЕДНИЕ ПРЫЖКИ, ЛИСИЦА, И СЛАДКИЙ АРОМАТ ОБЪЯТИЙ, И НЕЗНАКОМЫЙ ЛЕС, ДОРОГА МЕЖДУ СОСНАМИ, ХОЛМ ДЕВИЧЬЕЙ ОДЕЖДЫ, НЕБРЕЖНО БРОШЕННОЙ НА СКЛОНЕ БЕЛОЙ ДЮНЫ, СНОВА МАТЬ, ОНА КАРТОШКУ РОЕТ ВИЛАМИ, И ПЛАЧЕТ, И УТИРАЕТ НОС РУКОЮ, ЗАТЕМ, НАГНУВШИСЬ, СМОРКАЕТСЯ И ВЫБИРАЕТ ИЗ ЗЕМЛИ ШЕРШАВЫЕ БАГРОВО-ФИОЛЕТОВЫЕ КЛУБНИ, БРОСАЕТ ИХ В ВЕДРО. ЗАЧЕМ?.. — Что ж, я надеюсь, вы не забудете о простынях, сестра.

Она ушла — и в этот же вечер, уже при свете электричества, снова пришла из пурги, из влажной белой мглы ее, из сатанинского воя, судорог и нечестивого трепета внешнего мира, сняла свое голубое пальто, лисью шапку, стряхнула снег возле печки, повесила одежду на вешалку и, повернувшись, с улыбкой торжества дала ему полюбоваться своей румяной, прохладной, промытой метельными струями красотою, коротким платьем с желтыми розами, алой гипюровой кофтой-накидкой и красными, даже сквозь капроновые чулки, полными, нежными коленями стройных ног, шустро выскочивших из черных валенок. Лохов с рассеянным удивлением смотрел, как она уверенно, спокойно прошла в одних чулках по тусклому крашеному полу, подошла к кровати, бросила беглый взгляд на лежавшую, отвернулась и пошла к печке знакомым уже для Лохова способом греть руки, колени, спину. Нежный запах нарциссов, смешанный с запахом талого снега и еще не задохшегося холода, тянулся благовонной струей вслед за нею по комнате.

— Вашу просьбу я выполнила, как обещала, — свежим голоском молвила она, заводя руки назад, руками же отстраняясь от печки, чтобы не выпачкать гипюровый алый наряд мелом и сажею трещин. — А вы, если я попрошу?..

— Чего?

— Хочу, чтобы вы меня нарисовали.

— И для этого так нарядились?

— Вам что, не нравится? — ответила она, удивленная суровым тоном Лохова.

— Наверное, нравится… И вы свежая, красивая, соблазнительная девушка, должно быть.

— Что это все значит: «должно быть», «наверное»… Вы что, так шутите или глазам своим не верите?

— Могу ли я шутить, девушка? Я просто не понимаю, где я и что со мною. Два дня и две ночи я не спал… вот моя мать лежит, не слышит меня. Много лет мы не виделись. А вы… (Это ты, рыжая лиса, лежишь на снегу, оскалив зубы?) До шуток ли мне.

— Ну так ложитесь, поспите. А я посижу, так и быть, подежурю, сменю ей белье.

— Спасибо… Спать? Должно быть, я не смогу. Мне кажется, что я достиг такого состояния, когда уже и спать-то незачем, и бодрствовать невыносимо. Бессонница в глухую ночь… Ты словно тихо, незаметно проходишь призрачную дверь и входишь в каземат безвременья, где нет ни прошлого, ни настоящего, ни будущего, все клубится воедино туманом серым, горячим облаком тоски и отвращения к жизни, откуда выступит вдруг мокрыми углами тяжелый камень, скала, из трещины которой лезет вереск в розовых цветочках. Шевелится на вереске огромный шмель и явственно гудит хоралом из баховских «Страстей по Иоанну…». Зачем заглядывать в пределы зыбкие, откуда, словно дым, струится ядовитый пар бессонницы — не нужно, право… Я лучше с примерной твердостью скажу, отбросив всякое сомнение, что верю в слабый разум свой, как верят дети в чудо, и, если даже он ошибка Бога, его промашка и моя погибель, мне больше — говоря по чести — и уповать-то не на что. Вчера ли я был в Японии? Или буду когда-нибудь там, приведенный туда необоримой волей и любопытством к жизни? В снегу ль по пояс я сижу у могилы матери или на шатком стуле у ее смертного ложа? И ты, Медицинская Сестра, скажи, ведь это ты была рыжая лиса?