Лотерея "Справедливость" - [15]

Скрипач тоже посмотрел ей вслед. Вот она исчезает в холодной перспективе подземного перехода. Наплыв подземного ветра несет ей вслед фантики от жвачек, чешуйки проданных рыб, прошлогодние листья, этикетки носков «Мода ходячий».

Поднявшись на третий этаж, открывает дверь. Ключом, естественно. Можно было позвонить. А зачем?

Заходит. Улыбается. И останавливается.

Дверь в комнату открыта; на диване — Алекс.

В кресле, подобрав под себя ноги, сидит женщина и зачем-то на нее смотрит.

На столике — вино, конфеты, еще какая-то гадость.

Вера делает шаг вперед.

Скопец

«…Узнав об этом, я перевез Элоизу в женский монастырь Аржантейль, недалеко от Парижа, где она в детстве воспитывалась и обучалась. Я велел приготовить для нее подобающие монахиням монашеские одежды (кроме покрывала) и сам облек ее в них. Услышав об этом, ее дядя, родные и близкие еще более вооружились против меня, думая, что я грубо обманул их и посвятил ее в монахини, желая совершенно от нее отделаться. Придя в сильное негодование, они составили против меня заговор и однажды ночью, когда я спокойно спал в отдаленном покое моего жилища, они с помощью моего слуги, подкупленного ими, отомстили мне самым жестоким и позорным способом, вызвавшим всеобщее изумление: они изуродовали те части моего тела, которыми я свершил то, на что они жаловались. Хотя мои палачи тотчас же обратились в бегство, двое из них были схвачены и подвергнуты оскоплению и ослеплению. Одним из этих двух был упомянутый выше мой слуга; он, живя со мной и будучи у меня в услужении, склонился к предательству из-за жадности.

С наступлением утра ко мне сбежался весь город; трудно и даже невозможно выразить, как были все изумлены, как все меня жалели, как удручали меня своими восклицаниями и расстраивали плачем. Особенно терзали своими жалобами и рыданиями клирики и прежде всего мои ученики, так что я более страдал от их сострадания, чем от своей раны, сильнее чувствовал стыд, чем нанесенные удары, и мучился больше от срама, чем от физической боли. Я все думал о том, какой громкой славой я пользовался и как легко слепой случай унизил ее и даже совсем уничтожил; как справедливо покарал меня суд божий в той части моего тела, коей я согрешил; сколь справедливым предательством отплатил мне тот человек, которого раньше я сам предал; как превознесут это явно справедливое возмездие мои противники, какие волнения неутешной горести причинит эта рана моим родным и друзьям; как по всему свету распространится весть о моем величайшем позоре. Куда же мне деться? С каким лицом я покажусь публично? Ведь все будут указывать на меня пальцами и всячески злословить обо мне, для всех я буду чудовищным зрелищем. Немало меня смущало также и то, что, согласно суровой букве закона, евнухи настолько отвержены перед Господом, что людям, оскопленным полностью или частично, воспрещается входить во храм, как зловонным и нечистым, и даже животные такого рода считаются непригодными для жертвоприношения. Книга Левит гласит: „Вы не должны приносить в жертву Господу никакого животного с раздавленными, или отрезанными, или отсеченными, или с отнятыми тестикулами“. А во Второзаконии говорится: „Да не войдет в божий храм евнух“».

Владимир Юльевич уронил книгу на пол.

Скорее даже бросил.

Вот. Хотел немного расслабиться, отдохнуть после всего этого леса формул. Дремучего, холодного леса.

Расслабился…

Нет, он привык к этому. Сжился, стерпелся.

Как с ночным шепотом тараканов.

Как с шелестом отклеивающихся обоев.

Как с лицами врачей. С их улыбками. Он изучил все эти их улыбки. Улыбка любопытства: уголки губ — вниз, брови вверх. Улыбка брезгливости — губы сжаты, но уголки предательски ползут вверх. Улыбка сострадания… этого издевательства вообще не описать.

Пришла бы собака, облизала своим шершавым языком сердце.

Владимир Юльевич поднялся. Болела поясница. К перемене погоды, наверное. Перемены погоды. Единственные перемены, которые он еще чувствовал.

Только бомба.

Бомба будет его подарком человечеству. Бомба, которая никого не убьет. Ничего не разрушит. Не прольет слезы ребенка. Наоборот, утрет всякую слезу и соплю.

Иногда он называл ее Бомбой Любви.

Потирая поясницу, подошел к столу. На чертежах отдыхал таракан.

Надо снова позвонить убийцам тараканов.

На спецобъекте был уже собран генератор. Никто, кроме Владимира Юльевича, не знал, зачем он нужен. Иногда сам Владимир Юльевич, глядя на это сооружение, напоминавшее Вавилонскую башню, начинал сомневаться.

Поднял книгу Абеляра, прихлопнул таракана.

Снова вспомнил о Лотерее. Сел за стол.

Гелевая ручка забегала по формулам, графикам, рожицам на полях.

Внезапно ручка замерла.

Вспотели пальцы.

Кто-то подошел ко входной двери. Тихие подъездные голоса.

Стараясь не шуметь, Владимир Юльевич вышел в коридор.

Заглянул в глазок и похолодел.

Она говорит аллегорически

— Ну, я тоже, наверное, пойду, — улыбнулась Соат, когда дверь за Верой захлопнулась.

Алекс растерянно посмотрел на нее:

— Куда?

— Домой.

— А… — начал Алекс и закашлялся, подавившись слюной.

Соат внимательно смотрела, как он кашляет. Встала с кресла:

— «Зачем пришла», да?

Алекс, полусогнутый, покрасневший, кивнул.