Лошадь в городе - [16]

Без Элианы, мосье, все утратило смысл. Без нее остались только сломанные шкафы — ничего больше. Вот я и стал бродить. Я было уже решил, что теперь вернусь домой, к жене, без всякой машины. На какой-то улице, где было полно контор, я даже снова увидел их обоих: они стояли у стола, ждали меня. А я открывал дверь, входил. И жена тотчас понимала, что я вернулся с пустыми руками, даже без чемодана. Она сразу понимала, что теперь уж ничего не изменится, никогда. А на столе стояла единственная машина, на которую мы могли рассчитывать, — синяя игрушечная машина сынишки.

— Почему же вы этого не сделали? Самое было время, вполне подходящий момент.

По одной только причине. Я не хотел покидать город, пока не похоронили Элиану. Я считал, что должен провести ночь у ее гроба, как в деревне, как у нас в горах. Проводить ее в последний путь, чтобы ей было спокойно. И я думал, что эту ночь я должен быть именно там, где ее встретил. В городе, который ее убил.

— И что же, осуществили вы это намерение?

Я блуждал среди решеток, фонарей, шел куда глаза глядят, и где бы я ни был, повсюду думал о ней, я искал ее среди деревьев, среди машин, выстроившихся рядами. Иногда я говорил себе: где-то есть широкая постель, и она спит в ней — широкая подушка для моего яблочка. И вот, мосье, весь город стал мне казаться одной большой комнатой, освещенной одной лампой.

— К чему же это привело вас?

Так, блуждая, я добрался до заставы. Прочел: Клиньянкур. Побрел дальше, к площади, на которую выходило несколько улиц. Пошел по той, где метро выбегало на мост, и вскоре увидел справа, среди домов на горе высокую белую церковь, мне ее как-то показывала Элиана. В тот вечер, из-за всего, о чем я думал, она показалась мне большой свечой, зажженной во мраке, зажженной для кого-то, и, поскольку церковь была на горе, я пошел вверх по широкой нескончаемой лестнице, поднялся по едва освещенным ступеням. Ступеней было так много, мосье, больше сотни, и мне в этом восхождении почудилось что-то вроде испытания, паломничества, я подумал, что там, наверху, меня ждет слово, истина, утешение.

— Вы имеете в виду церковь Сакре-Кёр, не так ли?

Но когда я добрался до верха и, обернувшись, глянул на город, меня точно ударило. Он был такой огромный — огромней всего на свете. Огромней, чем церковь. Тысячи улиц, тысячи окон, тысячи башен, тысячи памятников, пылающие реки, улицы, брызжущие огнем, как при сварке, тысячи домов, а в глубине — башня, одетая облаками, гигантский столб. Так много тут было всего, что мне на миг почудилось, будто я стою над городом, возвещенным пророками, над землей обетованной, и я забыл, что где-то там в глубине этой огромной ловушки есть общежитие, барак.

— Один вопрос, друг мой. Веруете ли вы в бога?

В деревне, мосье, я верил. Как в лошадь. Там у него был дом. Один дом. Но здесь их было такое множество, такое множество церквей, что я — как-то я даже сказал об этом Элиане — уже больше не знал толком, один ли бог или их несколько, не понимал, где он обитает. «Он там, где его ищут», — ответила тогда Элиана. Но я, мосье, опять вспомнил об этой лошади, затерявшейся под дождем, об этой одинокой старой лошади, у которой не осталось ничего, кроме топота собственных копыт, и которая блуждала, невидимая, по городу..

— Следовательно, вы перестали веровать, утратили бога. Пойдем дальше.

Но больше всего я думал там, на горе, о путешествии, которое совершал ежедневно по этому светящемуся городу, туда-обратно, пешком, на метро, по улице, в тоннеле, из конца в конец; теперь со всей этой ездой покончено. Больше мне некуда ехать. Напрасный труд. Теперь Элиана пропала где-то в этой огромной яме, вдали от деревьев, вдали от бидонов с молоком. И мне захотелось быть с ней, найти ее там, где она сейчас.

— Все это, впрочем, не имеет никакого отношения к делу, которым мы занимаемся.

Я спустился по улице, петлявшей, как горная дорога. Видел мельницу, перешел мост. Под ним вместо потока воды было кладбище, камни, кресты и тут же, рядом — кино, большая площадь, разноцветные лампочки, которые то гасли, то вспыхивали, и отсветы этих огней, точно сверкание молний, озаряли большие часы, мужчин в плавках, бутылки, из которых что-то лилось, женщин, вышагивавших в рубашках, в лифчиках. Все так кричало, что я, спустившись с горы, почувствовал себя на тротуаре совсем малюсеньким, ничтожным, жалким мотыльком. И всякий раз, когда наверху зажигалось какое-нибудь слово, мне хотелось повторить его вслух, — да, повторить, точно от этого я мог стать богаче, вырасти. Точно я владел всем этим и машиной вдобавок.

— Какая площадь? Пигаль, Клиши? В тот час, когда вы там были, эти места легко узнать, они достаточно известны.

Я названия не видел — только огни, гигантские светящиеся круги, бьющие в глаза краски. Чуть подальше место называлось Рим, и там тоже был мост, над железнодорожными путями. Десятки рельсов тянулись из пустого вокзала, а там, на платформах, рядом с темными вагонами виднелись маленькие погрузчики, багажные тележки. Под мостом рельсы перекрещивались и терялись где-то с другой стороны, у других запертых вагонов, притаившихся среди решеток во мраке и тумане, и только красный глаз на башне мигал время от времени, — это место, мосье, заставило меня подумать о часовом, ружье, пулемете.