Лорна Дун - [13]
Шаг за шагом я осторожно продвигался наверх, и руки мелькали у меня перед глазами, и больше всего на свете мне хотелось выпрямить свои полусогнутые ноги. Недалеко от вершины я поскользнулся и больно ударился коленной чашечкой.
В эту минуту течением меня чуть было не снесло вниз, потому что по телу моему внезапно пробежала судорога, и я громко закричал от боли. Страх заставил меня сделать невероятное усилие и превозмочь неожиданное оцепенение. Я снова собрался с силами и с удвоенной энергией продолжил восхождение.
Господи, как близка была вершина! И снова обожгла мысль: неужели не доползу? Руки и ноги, занятые непрерывной работой, кружились, как мельничные крылья, и в отдельные моменты я удерживался на скале, опираясь только на носки. Я карабкался, не смея оглянуться назад. Я уже не чувствовал, как болят мои ноги и как бешено стучит мое сердце; я уже приготовился к смерти, и мне было бесконечно жаль, что, претерпев такие муки, я все равно должен буду покориться неизбежному. Взглянув наверх, я увидел над собой яркий свет и устремился на него, вложив в рывок последние силы. Прилив свежего воздуха ударил мне в лицо, и я потерял сознание.
Глава 8
Мальчик и девочка
Когда я пришел в себя, в правой моей руке была горсть земли и молодой травы, за которую я в отчаянии ухватился в самый последний момент, и — о чудо! — маленькая девочка, сидя на коленях около меня, растирала мне лоб носовым платком.
— Ну, слава Богу,— прошептала она, когда я, открыв глаза, взглянул на нее.— Сейчас тебе лучше, правда?
Никогда в жизни не слыхал я голоса более нежного, не видел ничего более прекрасного, чем эти большие черные глаза, смотревшие на меня с жалостью и любопытством. По природе я не краснобай, и поначалу я не нашелся, что сказать, но лишь пристально разглядывал ее длинные темные волосы, и в том месте, где они коснулись земли, я заметил первую примулу, предвестницу весны. (И до сих пор, когда я вспоминаю ту девочку, у меня стоит перед глазами эта примула.)
Мне показалось, что и девочка любуется моим лицом, и впоследствии она призналась, что я ей в самом деле понравился в тот раз, но в пору нашей первой встречи она была слишком мала, чтобы разобраться в собственных чувствах.
Я с усилием приподнял голову и, опираясь на локти, сел, не выпуская остроги из левой руки. От радости девочка даже захлопала в ладоши. Я же, стыдясь своего девонширского диалекта, не решался с ней заговорить, подумав, что стоит мне раскрыть рот, и я тут же перестану ей нравиться.
- Как тебя зовут? — спросила девочка так, словно у нее не было и тени сомнения в том, что она имеет право расспрашивать меня. — Как ты здесь оказался? Что это у тебя мокрое в мешке?
— Это гольцы для моей матушки. Если хочешь, я и тебе оставлю несколько.
— Ты так старался не выпустить мешок из рук, а в нем всего лишь рыба! Посмотри: ноги у тебя избиты в кровь, и мне бы нужно их перевязать. А почему на тебе нет ни чулок, ни башмаков? Неужели матушка твоя так бедна, бедный мальчик?
— Нет,— ответил я, задетый за живое.— Мы совсем не бедны, мы вообще могли бы купить весь этот луг, если бы захотели. А чулки и башмаки у меня тут же, в мешке.
— Но ведь и они промокли насквозь! Давай я перевяжу тебе ноги. Не бойся, я сделаю это очень осторожно.
— Не беспокойся, когда я вернусь домой, я смажу ноги гусиным жиром. Почему ты на меня так смотришь? Знаешь, ты не похожа ни на одну девочку из всех, каких я видел. Меня зовут Джон Ридд. А тебя?
— А меня — Лорна Дун,— проговорила она тихо, словно боясь своего же ответа, и опустила головку так, что я мог видеть только ее лоб и ресницы.— Меня зовут Лорна Дун, и я думала, ты это и так знаешь, и тут никакие вопросы не нужны.
Я встал и, взяв ее за руку, попытался заглянуть ей в глаза, но она все время отворачивалась. Маленькая, совсем еще, кажется, несмышленыш, она уже стыдилась своего имени. А я — я не мог отвести от нее взгляда, когда она внезапно вздрогнула, и по щекам ее покатились крупные медленные слезы.
— Не плачь,— попытался я успокоить ее,— ты-то ведь ни в чем не виновата. Я отдам тебе всю свою рыбу, Лорна, а для матушки наловлю еще, но ты не плачь и не сердись на меня.
Всхлипывая, она поднесла свои маленькие нежные ручки к глазам и взглянула на меня так жалостно, что я не удержался и... поцеловал ее! Потом, вспоминая об этом, я никак не мог понять, почему я так поступил: ведь я же терпеть не мог целоваться, как и всякий мальчишка, если — я уже говорил и еще повторю — это настоящий мальчишка, а не слюнтяй. Теперь-то я знал: я был очень растроган, потому что девочка живо напомнила мне хрупкий весенний цветок.
Нет, она не поощрила меня на новый поцелуй, как сделала бы моя матушка, допусти я по отношению к ней такие нежности. Она вытерла губки, отвернулась и, поглаживая платьице, всем своим видом дала понять, что я допустил неслыханную вольность. Я густо покраснел и, стоя перед ней, разглядывал свои ноги, готовый провалиться сквозь землю от стыда. Хотя она вовсе не была гордячкой и задавакой — это было видно по ней — но я-то знал, что по своему происхождению эта крошка — на тысячу голов выше меня. Я — сын фермера до мозга костей и сам будущий фермер, а она — каждый пальчик ее руки и каждый стежок ее платья твердили о том, что передо мной будущая госпожа.
