Лорд Хорнблауэр - [64]

— Граф — один из самых добрых и замечательных людей, которые когда-либо рождались на свет.

— Она красива, — сказала Барбара, неуклонно следуя череде собственных мыслей. — Ее глаза, фигура, волосы. Часто случается, что женщины с рыжими волосами и карими глазами плохо сложены.

— К ней это не относится, — сказал Хорнблауэр, сочтя за лучшее согласиться.

— Почему она не вышла замуж снова? — поинтересовалась Барбара. — Как ты рассказывал, она вышла замуж совсем юной и овдовела несколько лет назад.

— После Асперна, — пояснил он, — в 1809 году. Один из сыновей был убит при Аустерлице, второй умер в Испании, а ее муж, Марсель, погиб при Асперне.

— Почти шесть лет назад, — проговорила Барбара.

Хорнблауэр попытался объяснить, что Мари не «голубой крови», что при ее вторичном замужестве ей придется возместить крупную сумму роду де Грасай, что ее уединенная жизнь предоставляет мало шансов найти мужа.

— Теперь они станут вращаться в лучшем обществе, — задумчиво произнесла Барбара. А потом, как бы некстати, добавила, — у нее слишком большой рот.

Позже, ночью, когда Барбара спокойно заснула рядом с ним, Хорнблауэр задумался над ее словами. Ему не нравилась мысль о повторном замужестве Мари, и это удивляло его. Он практически никогда не увидит ее больше. Можно нанести им визит до отъезда в Англию, и это все. Скоро он вернется в Смоллбридж, в свой дом, к Ричарду, своим английским слугам. Будущая жизнь будет спокойной и однообразной, но счастливой. Барбара не навсегда останется в Вене. Рядом с женой и сыном он станет вести здоровую, упорядоченную, полезную жизнь. Придя к этому взвешенному решению, он закрыл глаза и настроился на сон.

Глава 17

Два месяца спустя Хорнблауэр сидел в коляске, следующей по Франции в направлении к Неверу и замку де Грасай. Конгресс в Вене все еще заседал, вернее, танцевал — кто-то подметил, что «конгресс танцует, но не движется вперед»,[27] и Барбара по-прежнему была занята. Маленький Ричард каждое утро теперь проводил в школе, и деятельному человеку было нечем заняться в Смоллбридже, кроме как чувствовать себя одиноким. Искушения подкрадывались к нему, как наемные убийцы. С него оказалось довольно шести недель бессмысленных прогулок вокруг дома, шести недель английской зимы с дождем и туманом, шести недель назойливой опеки со стороны дворецкого, экономки и гувернантки, шести недель бесцельных поездок по сельским тропам и общения с буколическими соседями. В бытность капитаном, он являлся человеком одиноким, но занятым, что составляет существенную разницу с одиноким человеком, которому нечего делать. Даже таскаться по приемам в Париже было бы предпочтительнее.

Он поймал себя на том, что разговаривает с Брауном, вновь прокручивает в памяти пережитые события, но это не помогало. Нельзя забывать о достоинстве — сильный человек не вправе выказывать слабость, выискивая себе занятия и увлечения. А Браун заманчиво толковал о Франции, о замке де Грасай, об их побеге по Луаре — не исключено, что именно Браун был повинен в том, что мысли Хорнблауэра все чаще обращались к Грасаям. Будучи беглецом, он нашел там радушный прием, обрел дом, дружбу и любовь. Он вспоминал о графе — возможно, поскольку его мучили угрызения совести, но все же, без сомнения, в первую очередь он думал о графе, а не о Мари — о его благородстве, доброте, человеколюбии. После смерти Буша, граф, похоже стал для Хорнблауэра человеком, которого он ценил выше всех прочих. То духовное родство, которое Хорнблауэр ощутил много лет назад, не исчезло до сих пор. Под покровом его сознания, видимо, крутились некие невысказанные мысли о Мари, но он и сам не мог дать себе отчет в этом. Все, что можно было сказать, это то, что в один из дней ноша беспокойства стала невыносимой. В руках его было любезное письмо от графа, полученное пару дней назад, где говорилось об их с Мари возвращением в замок, и повторялось приглашение погостить у них. Он приказал Брауну собирать вещи и заложить лошадей.

Позавчера они переночевали в гостинице «Под знаком сирен» в Монтаржи, а прошлую ночь провели на почте в Бриаре. Теперь они ехали по безлюдной дороге вдоль Луары, которая, подобно серому океану, широкая и пустынная, простиралась справа от них, жалкие ивы, наполовину затопленные водой, отчаянно цеплялись за ее берега. Проливной дождь барабанил по кожаному тенту коляски с такой силой, что трудно было поддерживать разговор. Браун сидел рядом с Хорнблауэром в коляске; бедолага-форейтор, нахлобучив поглубже шляпу, ехал на пристяжной. Браун — образец слуги, сидел, сцепив руки, готовый вежливо поддержать разговор, если так будет угодно господину, храня молчание до тех пор, пока к нему не обратятся. Он превосходно справлялся с решением любых проблем, связанных с путешествием по Франции, впрочем, оно не представило бы затруднений для любого английского лорда. Всякий почтовый смотритель, чтобы он не воображал о себе в своем офисе, рассыпался в любезностях при первом упоминании о титуле Хорнблауэра.

Хорнблауэр почувствовал, как Браун встрепенулся и стал всматриваться вперед сквозь завесу дождя.