Лопе де Вега - [121]

Вышивая по этой сложной канве вымысла, дозволяющей присутствие рассказчика или рассказчицы, Лопе добавляет, при этом подчиняясь особенностям жанра, некие новые качества статусу героев повествования. Прибегая к полутонам и тонким намекам, повествователь как бы немного снижает при помощи иронии все нормативные каноны с приклеенными на них «идеальными этикетками»; благородство, красота, добродетель, богатство по сути таким образом ниспровергаются с высоких пьедесталов.

Ведя с повествовательницей постоянный диалог, Лопе придает новелле очень оригинальное качество, а именно максимальную коммуникативную эффективность, если использовать терминологию современного литературоведения. С этой целью он прибегает к средствам и способам, свойственным устному народному творчеству. В последних трех новеллах, написанных после 1622 года, рассказчик напрямую обращается к внимающей ему Марсии Леонарде. Автор без колебаний вводит в текст различные пословицы, романсы, которые, как он рассчитывает, будут либо прочитаны, либо спеты, ибо их ритм и разнообразие облегчают восприятие всего текста в целом. Разумеется, не следует забывать и о том, что и пословицы, и романсы были легко узнаваемы для такой особы, как Марсия Леонарда, то есть для Амарилис, которая была страстно увлечена и народным устным творчеством, и музыкой.

Но что двигало Лопе, кроме желания обновить жанр новеллы, так, чтобы он как можно более сблизился с традицией народной испанской культуры? Быть может, у Лопе были какие-то свои особые причины для того, чтобы придавать своим новеллам форму диалогов?

Изумрудные глаза больше не видят

И опять мы получаем ответ на наши вопросы из переписки Лопе с герцогом Сесса. В одном из писем, впрочем, на удивление официальном, проскальзывает очень интимная нотка, резко контрастирующая с остальным текстом послания; в этом месте Лопе повествует о том, что «маленькая Клара Антония была очень занята, так как молила святую Лусию даровать здоровье глазам ее матери, этого ангела». В других письмах мы найдем подтверждение печальному событию: Амарилис внезапно ослепла. Теперь становится понятно, почему Лопе, несмотря на питаемое им отвращение к низкому жанру прозы, — новелле, с такой поспешностью принялся развивать этот жанр, ведь он это делал для возлюбленной. Быть может, он хотел, чтобы накал страстей в этих новеллах передался ей и открыл у нее как бы внутреннее зрение? Как бы там ни было, эта форма повествования, изобиловавшая прямыми обращениями и живыми диалогами, могла быть эффективным средством утешения и ободрения для любимой им женщины.

Увы, после двух лет спокойной, мирной жизни, наполненной радостями и не имевшей привкуса горечи, вновь вернулись страхи, за которыми последовали беды, горести и боль. Однажды, когда Лопе работал, сидя рядом с Амарилис, он увидел, как она вдруг вскочила, заметалась в полной растерянности, говоря, что все вокруг нее почернело. Лопе попытался ее успокоить, но сам испугался до такой степени, что Амарилис, словно руководимая тем инстинктом, что столь свойствен слепым, поняла, насколько сильно трепещет его душа. Призвали врачей, сначала испанских, затем и английских, все они были в сомнениях и в конце концов поставили диагноз: полная слепота, обусловленная отмиранием зрительного нерва без явного повреждения глаз, но ничего не сказали о причинах сего явления. По крайней мере к такому выводу можно прийти, почитав разбросанные там и сям в переписке Лопе с герцогом ремарки. По ним также можно догадаться, сколь подавлен был поэт, уверенный в том, что существовала определенная связь между этой внезапно обрушившейся слепотой и теми изнурительными судебными разбирательствами, в которых столь долго принимала участие Амарилис против своей воли. Ей было прописано лечение, особые надежды возлагались на «английскую терапию», процедуры коей были очень сложными и тяжелыми, но которая, как говорили, творила чудеса. Требовалось ставить всяческие пластыри и примочки с едкими настойками, которые Амарилис, несмотря на ее пылкое желание излечиться, не могла терпеть долго, не испуская криков боли. Однако надежда посетила ее, ибо она стала различать свет и темноту, но улучшение было временным. Охваченный тоской и скорбью, Лопе воззвал к знахарям, а затем обратился к магам и колдунам, полагающим, что на истощенный страданиями организм могли бы оказать благодатный эффект чары и колдовство. Высказывались предположения, что на Амарилис могла навести порчу какая-нибудь ревнивая и зловредная женщина. А почему нет? Целый сонм предрассудков ополчился против разума Лопе. Как драматург, он ведь знал цену их силе и способности воздействовать на судьбы персонажей пьес, известно ему было также и об их поэтической власти над зрителями.

Затем Лопе постарался забыть об этих опасных предположениях и догадках, о мыслях об этих видениях Апокалипсиса, чтобы быть для Амарилис опорой, человеком, который всегда находится рядом с ней, которому бедняжка доверяет. Тогда он сам нашел для себя поддержку в несравненной красоте ее изумрудных глаз. «Ее глаза, — говорил Лопе, — все еще убивали любовью того, кого они больше не видели».