Лопе Де Агирре, князь свободы - [59]

— А теперь черед принца, — говорю я Мартину Пересу де Саррондо, который всегда рядом со мной в трудные минуты. — Пошли!

— Ночь такая темная, — отзывается он, — что и силуэтов не различишь, не то что лиц. Как бы нам не перебить друг дружку, когда кинемся на шатер дона Фернандо.

Я согласен с его доводами и говорю:

— Мы переждем ночь на бригантинах. Если до принца каким-то образом дойдет весть о случившемся в верхнем лагере и офицеры принца решат напасть на нас, чтобы сквитаться, мы даже боя принимать не будем, а просто перережем канаты и оставим дона Фернандо со всем его двором на милость сельвы.

Но ничего подозрительного не обнаруживается, ни один смельчак не решается пересечь черные воды заводи, доложить принцу о том, как умерли Алонсо де Монтойя и Мигель де. Боведо, наши часовые слышат одни только неумолчные, устрашающие звуки сельвы. Едва забрезжило утро, мы, семьдесят мараньонцев, безмолвно переплываем заводь.

— Ты, Роберто де Сосайя, с четырьмя своими солдатами пойдешь убивать дворецкого Гонсало Дуарте! Ты, Диего де Трухильо, со своими пятью помощниками без промедления посчитаешься с капитаном Мигелем де Серрано! Ты, Диего Санчес де Бильбао, схватишь и умертвишь Бальтасара де Тоскано, самого опасного из всех этих мерзавцев! — такие распоряжения отдаю я плывущим на других каноэ. — Что касается вас, Мартин Перес де Саррондо и Хуан де Агирре, на вас возлагаю я предание смерти принца дона Фернандо, постарайтесь, чтобы осторожность и ловкость не подвели вас, а если подведут, ты, — Антон Льамосо, будешь рядом и поможешь довести дело до конца, — говорю я троим, плывущим со мною.

Первая хижина, проступающая пред нами в свете утра, — та, в которой спит отец Энао, лживый, исподличавшийся монах, он сначала служил торжественные службы в честь и во славу губернатора Урсуа, а потом в честь его смерти: Мандрагора говорил мне, что отец Энао показал себя самым непримиримым инквизитором на тех совещаниях, где решено было убить меня, он больше всех ратовал за то, чтобы выпустить кишки из этого змия (меня-то), как выпустил их святой Михаил-архангел из сатаны. У солдата Алонсо Наварро и другого, по имени Чавес, особый зуб на монаха, он грозил им отлучением, если они не выполнят епитимьи и не отдадут исповеднику (ему, отцу Энао) свиньи, ими выращенной, эти самые Наварро и Чавес умоляли меня дозволить им препроводить преподобного в ад, и я дозволяю им это с полным моим удовольствием, хвала господу; Алонсо Наварро стремительно кидается в часовенку, где спит отец Энао, и, не отвлекаясь на то, чтобы разбудить его, пронзает ему шпагой брюхо с такой яростью, что шпага проходит насквозь, словно через бурдюк с вином, монах, стоя на краю могилы, начинает вопить, сквернословить и изрыгать проклятья, чем ваше отцовство усугубляет погибель своей души, каковая, по мнению Мандрагоры, и так безвозвратно погублена.

Принц дон Фернандо просыпается от звуков наших шагов, голосов и бряцающего оружия, в одной рубашке выглядывает из шатра, как мало осталось от горделивого достоинства принца, сейчас это просто севилец из тех, что дрожат, как овечий хвост, почуяв близость смерти; узнав меня, он говорит, глядя на меня испуганными глазами:

— Что такое, отец мой?

— Успокойтесь, ваше превосходительство, — отвечаю я ему жестко, — мы пришли примерно наказать трех капитанов, которые замышляли бунт. Когда генерал не умеет и не может защитить собственной жизни, это должен сделать его начальник штаба.

И не задерживаясь более, я вхожу в шатер, где мои мараньонцы исправно выполняют свои обязанности. Гонсало Дуарте, Мигель Серрано и Бальтасар Тоскано падают под градом ударов кинжалами и шпагами, правда, на троих нападало пятнадцать, зато все трое были подлыми негодяями и иной участи не заслуживали.

Я не хочу видеть, как будет умирать принц дон Фернандо, из-за перегородки я слышу залп аркебузов, что разрядили ему прямо в грудь Мартин Перес де Саррондо и Хуан де Агирре, когда же я приковылял, чтобы своими глазами увидеть, как ему не повезло, он был уже непоправимо мертв, удар кинжалом, который нанес ему Антон Льамосо, был лишней и запоздалой карой. Из семи смертей того рокового дня огорчение мне доставила лишь глупая смерть дона Фернандо, который при жизни был таким видным мужчиной, не случайно последние слова его были «отец мой», так он назвал меня, ибо я любил его как сына; я возвел его в генералы, в предводители нашего похода, в принцы Перу и Чили; неблагодарнейший сын мой, в награду ты замышлял мою смерть и собирался бросить наше знамя свободы под ноги ненавистному королю Филиппу, мы продолжим войну без тебя, незадачливый сын мой, ничего не перенявший от своего отца.

Солнце встало ясное и чистое, страшные вести разнеслись по лагерю, некоторые, робкие духом, в ужасе разбежались по лесам, более двадцати солдат-мараньонцев отправились вылавливать беглецов, в полдень все сгрудились на площади, что в нескольких саженях от бригантин, семь десятков моих мараньонцев, вооруженные до зубов, окружили толпу со всех сторон, и я обратился к ней:

— Прошу не волноваться, на войне случаются неприятности; до сих пор мы занимались ребячеством, потому что мальчишка стоял во главе, теперь начинается настоящая война, но некому повести нас, единственно, чего я хочу — видеть ваши милости в полном благополучии и преподнести вам Перу, а там уж делите его сами, как вам вздумается. Дайте мне волю, и я сделаю так, что в Перу будут править и распоряжаться мараньонцы, и ни один из ваших милостей не останется без капитанской должности и будет властвовать над другими людьми, ибо не на кого мне больше положиться, кроме как на ваши милости. Будьте мне добрыми друзьями, и я сделаю так, что из Мараньона выйдут новые готы и станут владеть и править Перу как те, что правят Испанией.