Лондонские сочинители - [63]

— По-моему, пахнет копченой колбасой, — сказала Роза Понтинг.

— Нет, милая, не колбасой, — ответил Сэмюэл Айрленд: поднявшись этажом выше, он уже видел внизу пламя. — Пахнет дымом. Господи, спаси и помилуй!

Он подбежал к Розе и схватил ее в охапку в ту самую минуту, когда она собиралась снять жарившуюся над пламенем камина яичницу.

— Куда ты меня тянешь, Сэмми? В чем дело?

— Вон отсюда. Наверх.

Он вытолкал ее из комнаты и потащил вверх, в их спальню. Окно выходило на Холборн-пассидж и располагалось над соседским балконом.

— Не пролезу я в окошко, хоть тресни.

— Прекрасно. Хочешь жариться и скворчать, как шмат сала на сковородке?

Он распахнул окно, выбив попутно переплет, и Розе кое-как удалось протиснуться в проем.

Наконец они выбрались на улицу, а вскоре весь дом был охвачен пламенем.

* * *

Шекспировские рукописи сгорели дотла. Таков и был замысел Уильяма. Спустя недолгое время он написал отцу — тот вместе с Розой переехал в Уинчелси,[129] — прося у него прощения:

В том, что я совершил ошибку, отдав вам рукописи, винюсь и каюсь. Тем не менее уверяю вас, что сделано это было без какого-либо дурного умысла; я и вообразить не мог последствий моей затеи. Вы не раз говорили мне, что «правда выйдет наружу», — так и ваша репутация, несмотря на злобные измышления, скоро вновь обретет в глазах всего света незапятнанную чистоту.

Сэмюэл Айрленд на письмо не ответил.

Тогда Уильям выпустил дешевенькую брошюрку под названием «Недавние подделки рукописей Шекспира, разоблаченные и подробно описанные мистером У.-Г. Айрлендом, их единоличным создателем и распространителем». Завершал он рассказ о своих проделках «извинениями перед широкой публикой». «Я вовсе не имел намерения причинить кому-либо вред, — писал он. — И в действительности вреда никому не сделал. Бумаги я изготавливал вовсе не из корыстных побуждений. Никакой выгоды эти рукописи мне не принесли. Мой юный возраст — мне тогда еще не исполнилось и семнадцати с половиною лет — отчасти оправдывает меня и должен бы служить защитою от злобных нападок моих гонителей».

В «Морнинг кроникл» появилась заметка, весьма точно отразившая реакцию общества на это признание: «У.-Г. Айрленд решился объявить во всеуслышание, что является создателем рукописей, которые он приписывал Шекспиру; если рассказ правдив, он лишь доказывает, что его автор — лжец».

* * *

Летом 1804 года у Мэри случился очередной длительный приступ болезни. Она несколько недель провела в лечебнице; однажды Чарльз приехал навестить сестру, и Филип Гертин, беседуя с ним, заметил:

— Ей нужно какое-нибудь занятие. Развлечение.

— Что вы предложили бы, доктор Гертин?

— Она как-то обмолвилась, что в былые времена ставила вместе с вами и вашими друзьями пьесу. Это правда?

— Правда. Мы репетировали сцены из «Сна в летнюю ночь», но она… вдруг заболела.

— А нельзя ли возобновить постановку? Быть может, это создало бы у вашей сестры ощущение… как бы точнее выразиться?.. непрерывности жизни.

Чарльз принялся уговаривать Тома Коутса и Бенджамина Мильтона поставить вместе с ним укороченный вариант сцен с участием мастеровых. Его приятели сначала опасались ехать в приют для умалишенных, но Чарльз в ярких красках расписал им чистоту и образцовый порядок, в котором содержится заведение под началом Филипа Гертина.

— А кроме того, — добавил он, — я уверен, что наша затея очень поможет выздоровлению Мэри.

В конце концов приятели согласились сыграть Пирама и Фисбу, Чарльз же намеревался исполнить сразу две роли: Основы и Стены. И однажды, в воскресный майский полдень, они отправились в приют. Им указали комнату, где они могли переодеться в подобающие их персонажам костюмы; и вот они предстали перед пациентами доктора Гертина, сидевшими на маленьких стульчиках в расположенной рядом столовой. Пациентов собралось около пятнадцати, включая Мэри Лэм. Мужчины были в черных сюртуках, белых жилетах, в черных шелковых бриджах и чулках. Волосы им завили и напудрили, дабы подчеркнуть общее впечатление необычайной опрятности. Дамы выглядели ничуть не менее элегантно в расшитых хлопчатобумажных платьях, зеленых шалях и чепцах.

Чарльз заранее решил для разнообразия включить в спектакль отрывки из монологов Тезея и Оберона в той же пьесе, выпустив, естественно, строки:

Безумные, любовники, поэты —

Все из фантазий созданы одних.

Спектакль вроде бы шел как по маслу; правда, зрители смотрели комические сцены в мрачном молчании, зато от души хохотали над философическими разглагольствованиями. Сидевшая в первом ряду Мэри Лэм была в полном восторге от всех исполнителей. Особенно нравился ей Бенджамин Мильтон в роли Фисбы, и она громко смеялась, когда он нараспев голосил над телом Пирама:

Твоя исчезла красота —

Вишневый нос алее роз,

Твои лилейные уста

И желтые ланиты…

Любовники, стенайте все:

Вот он лежит во всей красе!

Ах, чудный взор его очей

Был зеленее, чем порей.

Мэри беспокойно заерзала только когда вперед вышел ее брат в роли Оберона и начал финальный монолог:

Я же царственное ложе

Прежде всех благословлю;

Остальных влюбленных тоже

Светлым счастьем наделю.

А едва он произнес слова «верность чувств», Мэри громко вздохнула и вдруг наклонилась вперед, будто собралась помолиться. Но руки ее безжизненно повисли вдоль тела. Как позже заметил Том Коутс, «она умерла так же тихо, как жила». Причиною смерти объявили «нарушение артериальной деятельности».