Лондонские поля - [38]

— Да стой ты, — сказала она. — А то все уронишь.

На нем была черная сетчатая рубашка с залатанным нагрудным карманом. Но в кармане этом лежали его дротики. Поэтому она плотно укатала деньги и сунула их ему в рот.

— Он богат? — спросила она.

Кит сдвинул свернутые в трубочку банкноты в сторону так, будто вполне привык держать во рту деньги.

— Ясен пень.

— Чудесно. Тогда у нас с тобой будет одно дельце. Денежное! Сделай так, чтобы он мне позвонил. Сможешь? И чтоб поскорее?

Он опять весь изогнулся и кивнул.

— Да, и еще одно…

Чем было это «еще одно»? Она внезапно ощутила шутовское желание задрать юбку до пояса, повертеться волчком, а затем поклониться — на манер ужасной маленькой девочки, выступающей перед ужасным маленьким папочкой. Высоко подняв голову, она сказала:

— Меня зовут Николь. Не Ники и не, — губы ее сомкнулись в унылой улыбке, — Ник.

— Хорошо.

— Повтори, что я сказала.

Он повторил.

Она вновь обратила свой взгляд на черную сетчатую рубашку. Коснувшись пальцем одной из широких передних клеток, глубокомысленно проговорила:

— Такого рода штуке следовало бы быть у меня на ногах. А не у тебя на груди. Ладно, Кит, до свиданья.

— Угу, привет.

Николь вернулась в гостиную и закурила. Она слышала, как он ссыпается с лестницы — Кит с деньгами во рту. С минуту она, наклонив голову, глубоко и часто затягивалась, потом подошла к высокому окну в коридоре. На другой стороне улицы она увидела его — он с картинной натужностью горбился над открытым багажником своего автомобиля. Автомобиль был что надо: настоящая машина убийцы. По-мальчишечьи дернувшись, Кит взглянул вверх, в вечернее небо, бледно-розоватый цвет которого, как обычно, представлялся чем-то противоположным здоровью, подобно лицу бледного пьяницы. Их взгляды медленно встретились через стекло. Кит хотел было сделать какой-нибудь приветственный жест, но внезапно его одолел приступ чихания. Отзвуки его чихов — невнятные и дрожащие — доходили до Николь со скоростью звука: он чихал, как дворняжка. Прижав руку ко рту, он, волоча ноги, обошел вокруг машины, взобрался в нее и медленно покатил вниз по тупиковой улице.

— Чихает, как дворняжка, — сказала Николь самой себе.

Было шесть часов. Она с жадностью зевнула и отправилась на кухню за шампанским. Лежа на диване, она делала в уме наброски кое-каких следующих ходов — или же проворачивала некий диск с прорезью, обнаруживая очертания, которые там уже были. Гай позвонит ей послезавтра. Она договорится с ним о свидании в парке. Выберет день попрохладнее, чтобы можно было надеть свою светлую шубку. Под ней она, по крайности, сможет укрыть кое-какие занимательные секреты. Ее плечи стали тихонько подрагивать от смеха. Когда она смеялась, подрагивало все ее тело. Все ее тело смеялось.

Авторы научно-популярных книг, стараясь помочь нам вообразить черную дыру, обыкновенно живописуют одиночный фотон света, пролетающий поодаль, или же (и этот пример более нагляден, будучи более фаллическим) астронавта в космическом корабле: человека в ракете. Приближаясь к черной дыре, странник столкнется с так называемым диском разрастания, кружащейся материей, истекающей из соседней звезды (и, возможно, содержащей в себе других людей, другие ракеты); а затем — с умозрительным радиусом Шварцшильда, обозначающим точку, в которой скорость убегания становится равной скорости света. Это будет горизонтом событий, где происходит свертка пространства-времени; турникетом, открывающим доступ к забвению, за которым лежит только одно будущее, только одно возможное будущее. Побег теперь невозможен: во время мгновенного спуска вся вечность оказывается снаружи. Попав во взрывающуюся геометрию, человек и его ракета входят в черную дыру.

Или же посмотрим на все это по-другому. Николь Сикс, испытывая значительные неудобства, приближается в своей летающей тарелке к горизонту событий. Она его еще не пересекла. Но он до ужаса близок. Ей потребуется вся мощь ее обратного хода, до самой последней капли, чтобы она смогла освободиться…

Нет, это не поможет. Это не поможет, потому что она уже находится по ту сторону. Всю свою жизнь она провела по ту сторону горизонта событий, попирая гравитацию в замедляющемся времени. Вот что она такое. Она — неприкрытая самобытность. Она — по ту сторону черной дыры.

Каждые пятнадцать минут трезвонит телефон. На проводе — то Элла из Л.-А., то Риа из Рио, то Мерока из Марокко… Приходится перебивать их горячее воркование и сообщать непривлекательную правду: я не Марк Эспри. Он в Нью-Йорке. Даю им номер своего телефона. Они тотчас бросают трубку, как будто я — какой-то респиратор, который нужно поспешно с себя сдернуть.

На циновке у входа растет груда надушенных писем с отпечатками губной помады. Эти девицы — они являются сюда каждую минуту: они, по сути, пикетируют дом. Когда я сообщаю этим блестящим картинкам, этим ослепительным видениям, крошкам-герцогиням и poules de luxe[20], что Марка Эспри дома нет, — их это подкашивает. Мне приходится простирать к ним руки, чтобы поддержать их. Однажды утром на крыльцо дома явилось, надеясь провести с Марком хоть несколько минут, восхитительно возбужденное создание по имени Анастасия. Когда я ее огорошил, то тут же подумал, что придется вызывать «скорую». Нет, не очень-то это в жилу для того, кто не особо удачлив в любви или в искусстве, — стоять в коридоре, задумчиво почесывая затылок, и видеть над собой обрамленные изображения королев грез с размашистыми посвящениями, пересекающими их горла. «