Лондонские поля - [206]

— Присцилла? — сказал он, когда они остались одни.

Он смотрел вниз. На что? На то, что под конец своего существования оказалось втянутым в более или менее отталкивающую борьбу — в тот процесс, в котором может уцелеть столь немногое. Он взял это существо за руку и присел рядом.

— Вы помните меня, не так ли? — начал он. — Гая? Мужа Хоуп? Вы выглядите неплохо. Спасибо, что согласились со мной повидаться. Я принес вам — э-э — хорошие вести! У нас все здоровы. Хоуп отменно здорова. Мармадюк, ваш маленький внук, в великолепной форме. Хлопот с ним, как всегда, невпроворот, но…

Она наблюдала за ним, когда он говорил, — или ему так казалось. Голова ее, насаженная на исхудалую шею, словно на шпиндель, то и дело покачивалась; глаза плавали в новых своих огромных бассейнах, но совершенно не моргали. Руки Присциллы были крепко сцеплены, стиснуты одна с другой.

— Лиззибу так и пышет здоровьем. Она в последнее время располнела, набрала в весе, но это же не конец света, правда? Нет, все здоровы, все шлют вам свою любовь. Это чудесно, не правда ли, это совершенно восхитительно, я уверен в этом, да, когда все в семье по-настоящему близки, когда все друг друга любят, — сказал он и заколебался, почувствовав, как быстро лицо его покрывается слезами, — и они, что бы ни случилось, они защитят друг друга. И это — навсегда.

Неожиданно она заговорила. Она лишь сказала:

— Все это…

Гай ждал продолжения. Его не последовало.

— Что ж, полагаю, мне пора уходить. До свиданья. Спасибо, что уделили мне время.

— …дерьмо, — заключила она.

Он подождал еще немного.

— До свиданья, Присцилла.

Николь и Кит вдвоем сидели на кровати и курили. Оба глубоко затягивались — так, что потрескивали сигареты. Выпуская дым, Николь высоко задирала подбородок. Она сказала:

— Ты не должен упрекать себя, Кит. Такое случается с каждым.

— …Да ну? Нет, со мной такого прежде не бывало. Ни в коем разе.

— В самом деле? Никогда?

— Да уж, можешь не сомневаться. Что мне — я всегда на коне. Трах! — и готово. Со мной такого прежде не бывало.

Конечно, в действительности такое случалось с ним и прежде. В среднем это случалось с ним примерно раз пять в неделю. Но и не было слишком уж регулярным. Так или иначе, он чувствовал, что получил право на некоторую долю разочарования и злости. В чем дело? Возможно, в ее костлявых лодыжках. И во всей этой болтовне. Или в том, что она, несмотря на свою очевидную гибкость и податливость, оказалась такой тяжелой — тяжелой, как автомобиль, как тяжелый «кавалер». Да что там, всего лишь перевернуть ее было все равно что припарковать фургон для перевозки мебели.

— Могу даже представить себе, — сказала она, — что это случается с Чиком Пёрчесом. И очень часто.

— За то, как он обращается с кошатинкой, его следовало бы упечь за решетку, — рассудительно сказал Кит. Потом заметил, что Чика, да, упекали-таки за решетку, и довольно часто, как по делам, связанным с пташками, так и по многим другим.

— Ты, Кит, очень чувствительный человек. Ты настолько же чувствителен, насколько неотесан и все такое, с этими своими грубоватыми манерами. Ты должен ценить в себе это.

Кит изогнул брови. Обдумывая ее слова, он недоумевал, почему не злится еще сильнее. Злость, однако, не приходила. Появилась лишь жалость к самому себе. Не обычного вида, который и выглядел, и звучал в точности как злость. Жалость другого вида, куда более благородного происхождения.

— Все эти дартсовые передряги, — сказал он.

— Точно. И некоторые трудности при переключении от одного круга общения к другому. Вот в чем все дело.

— Угу. Согласен.

Она заметила, что взгляд Кита начал собирать предметы его одежды, разбросанные по полу, — к примеру, распластанные, попранные, наизнанку вывернутые брюки.

— Пораньше лечь спать и все такое. Собраться перед финалом. Да, и посмотреть, как там Клайв.

— Но, Кит, — прежде чем ты уйдешь…

Она подняла свой черный халат и вышла из спальни, почти тотчас вернувшись с серебряным подносом: внушительная, очень дорогая на вид бутылка, два стакана и еще какая-то штуковина, похожая на нездешний фонарь, снабженный трубками.

— Это так же старо, как наш век, — сказала она. — Попробуй. А это практически только что рождено — и только что доставлено из Тегерана. Нелегко мне было этим разжиться.

— Что ж, травку я иногда покуриваю, — сказал Кит. — Время от времени. Чтобы расслабиться.

— Может, тебя, Кит, заинтересует тот факт, что слово assassin происходит именно от слова гашиш? Ассасины — вероломные и жестокие убийцы, они нападали из-за угла. Их дело — гасить, они любят гашиш… Да-да, обычно перед делом их основательно накачивали вот этим самым. И обещали, что если они сами погибнут во время убийства, то немедленно попадут в рай. В рай, Кит, полный вина, женщин и песнопений. Ну и гашиша, несомненно. — Чуть позже она добавила: — Впрочем, хватит пока этимологии. А то я уже начинаю говорить как учительница. Почему бы тебе попросту не откинуться и не позволить мне выяснить, что может по-настоящему завести твоего дружка-петушка?

Гай снова связался со своим агентом — или диспетчером? — в аэропорту Нью-Лондона. Тот сказал ему, что, если Гай того пожелает, он сможет добраться на воздушном такси прямо до Ньюарка. В случае удачи он сможет успеть на более ранний рейс «Конкорда» и таким образом скостить длительность своего путешествия часов на двенадцать. Агент улыбался и убедительно помаргивал; все было возможно; его специализация состояла в максимально вежливом навязывании как можно более дорогих путешествий. Тем временем Гай расплатился с шофером, чья неприязнь, несмотря на отчаянно щедрые чаевые, осталась непоколебимой. У теплых сумерек, воцарившихся снаружи, был цвет ухмыляющейся тыквы, цвет Хэллоуина, грозившего броситься на тебя с воплем: «Ублажи, аль заблажу!»