Лондонские поля - [178]

Глаза мои сделались такими жалкими органами. В фильме о вампирах, когда скотница или буфетчица подходит слишком близко и белое ее горло сияет так, что Дракула думает: «Какого черта?», — и действительно приникает к нему, то глаза у него… глаза у него такие же, как теперь у меня. Отчасти причиной тому весь тот плач, которому я предаюсь. Я очень много плачу — и чувствую, что такое быть женщиной. Слезы — это часть моего репертуара, часть моего дня, часть моей жизни.

Я всхлипываю и причитаю. Гнусавлю — у меня заложен нос. О, Лиззибу-у-у… Иногда, когда нечем больше заняться, я даю волю кратким освежительным рыданиям и после них чувствую себя намного лучше. Я капризничаю и дуюсь. Все это выходит наружу слезами. И все же мне приходится высморкаться, прочистить глаза — и отправляться в слезоточивый газ не поддающихся прочтению улиц. Туда, где кругом сутяжничество и эти ужасные машины.

Вот уже какое-то время все происходящее плохо согласовано. Плохая согласованность действий ведет к дальнейшему ухудшению согласованности действий, а это еще в большей степени рассогласовывает происходящее. Миллениум, который грядет так скоро, так круто, — знак из рук вон плохой согласованности действий. В 999, 1499 и в 1899 годах (и во всех остальных годах тоже: ведь миллениум является перманентным) — то, что чувствовали люди, или то, что они хотели сказать, на деле почти не имело значения. Конец света попросту не наступал. Ни у кого не было требуемого оборудования. Конец света пребывал все там же, где ему отведено место. Вот только… Все мы испытали этот забавный опыт: сделав свое дело в уборной, дергаешь ручку и наблюдаешь, как в чаше унитаза вскипают, пенясь, сточные воды. Они уходили. А теперь они возвращаются обратно. И человек стоит на цыпочках, запрокинув голову, и только ноздри, надутые губы да глыба искаженного морщинами раздумий лба остаются видимыми над вздымающимся приливом. Правильно делают, что передают сообщения о погоде поздно ночью, когда дети, предположительно, уже легли спать. Прогнозы погоды нынче стали сродни фильмам «только для взрослых», а метеорологи похожи на раздражительных гробовщиков. Представьте себе планету в виде человеческого лица — мужского лица, ибо это сотворили мужчины. Можно ли его видеть сквозь дым и жаркое марево? На черепе у него лоснятся нарывы, проплешины, хирургические шрамы. Остатки волос пугающе белы. А лицо говорит: знаю, не следовало мне пробовать эту дрянь. Знаю, не следовало даже близко подходить к этой дряни. Как я хочу измениться, исправиться, но, кажется, я бросил это дело немного слишком поздно. И у меня ужасное чувство: эта дрянь не из тех, от которых можно оправиться. Посмотри, что она наделала со мной. Посмотри, что она со мной сотворила…

Зловещая перестановка: теперь я выступаю тренером Кита по метанию дротиков. Он меня больше не тренирует. Я сам тренирую его. Это просто.

Я не могу оказать ему помощь в технических аспектах игры (у нее вообще нет таковых), равно как и в ее тактическом отношении (которого тоже не наблюдается). Но зато я могу способствовать ему в ее психологических аспектах, которых, по-видимому, не счесть. Все зависит от первобытной ярости твоего желания, чтобы дротик воткнулся именно туда, куда ты его швыряешь. Однако же после тренировок деньги сверхъестественным образом переходят из рук в руки в прежнем направлении. Принимая банкноты, Кит всегда смотрит куда-нибудь в сторону.

Так что накануне вечером я стоял с ним рядом и говорил нечто вроде «Точнее, Кит» или «Держи его крепче», а порой, разумеется, «Дартс, Кит!» (высочайший из рыцарских кличей). Время от времени мы пускались в невразумительные разговоры о мышечной памяти, о жребии древка и тому подобном, но в основном я просто стоял и твердил: «Точнее, Кит». «Точнее, Кит», — что это за совет? Чего мне стоит его произнести? Мне приходится делать усилие, чтобы вымолвить это сквозь боль. С болью я теперь чувствую себя как дома, но усилие — дело другое. Именно усилие так ново для меня, так беспрецедентно — и так утомительно, как всякое усилие. Усилие полно усилия и всей этой утомительной пакости. Это разорительно. Иные вещи истекают светом, как кровью.

Около одиннадцати с Китом случилось нечто такое, чего никогда не должно случаться с кидалой: у него кончились сигареты. Ошеломленный, он обшарил весь гараж в поисках всегда имевшихся у него в запасе дюжинных упаковок — но не мог найти и единой пачки! Из этого видно, как долго пренебрегал он своими кидальческими занятиями.

Когда он отправился раздобыть себе курево у Оффи (где легко найти то, что может понадобиться современной семье: выпивку, видеокассеты, разогретую пиццу), я уселся и бросил досужий взгляд на его тетрадь, его дартсовый дневник. И среди крохотных нотаций о своенравии третьей стрелы, безграмотных фантазий о нежданном богатстве, мрачно переписанных пассажей о том, что Ганнибал, возможно, играл в какую-то форму дротиков, я наткнулся на следующее:

Надо прекратить делать К. больно. Нехорошо вымещат все это на малышке.

Пропади он пропадом. Господи, да когда же это все наконец кончится? Пропади он пропадом.