Лондонские поля - [177]
Мне уже какое-то время кажется, что сновидческая жизнь Америки стала слишком замысловатой и беспокойной. Как там звучала эта строка из раннего Апдайка — невинно-влюбчивая кроличья страна? Америка бессильна: она действует как во сне, как лик Господень. Америка считает, что она бодрствует, что она в ясном сознании, но на самом деле она спит, она глубоко погружена в сновидения; и она слишком сама по себе. Она жаждет быть хорошей, быть лучшей — быть особенной. Как и все мы. Когда кто-то сходит с ума, то что с ним случается? Его одолевает желание быть хорошим, быть правым — но можно ли добиться этого так? Можно ли добиться этого любовью? Слишком много любви, и всякий раз — неправильного сорта. Любви безответной, любви раздраженной, рушащейся, уязвляющей чувства. Чувства распоротые и изорванные, вывернутые наизнанку. Безутешная Америка, жестоко ужаленная, тяжело дышащая; она не выходит на улицу поиграть. Словно девица на выданье, спит она — и видит сны — и полагает, будто бодрствует.
Потому-то люди и сами не знают, насколько они испуганы. Четыре месяца назад Мисси Хартер нашептывала мне на ухо. Ныне она не говорит, но возглашает — журнал «Тайм», да и только.
Я взываю к ней отовсюду, и ничего не происходит.
Кит спросил меня, не разрешу ли я ему привести Энэлайз Фёрниш на квартиру М. Э. Представив мне этот запрос и ощутив некоторую мою неловкость, он поспешил принять вид несчастного влюбленного. В Китовой версии, в Китовом представлении несчастный влюбленный походил на старого ловца удачи, чей конь упал в десяти ярдах до финиша. Только на этот единственный раз, сказал я.
Примечания: Меня, конечно, восхитило гологрудое ее фото в Китовом таблоиде — он повсюду таскает его с собой. Физически она вполне соответствовала. Тем не менее она оказалась (а) немного менее милой, (б) гораздо более взбалмошной, (в) лет на пять старше и (г) дюймов на девять короче того образа, что был создан на моей пишущей машинке.
Я готов был уйти, но они настаивали, чтобы я был поблизости. Долгая тишина в спальне разрядилась звуком чего-то такого, что я могу описать лишь как сильнейшее взаимное затруднение. Затем дюжина разъяренных ковбоев ворвалась наконец в Санта-Фе.
Позже, во время отдохновения, я остался в гостиной с нею наедине.
— Скажите мне одну вещь, — сказал я. — Просто ради интереса. Когда является Кит, то куда уходит Бэзил?
— Он, — сказала она надменно, — идет в парк.
Вид у нее был возбужденный и фальшивый. Несла она полную чушь. Фотографии на стенах осматривала, словно историк искусств, прохаживающийся по галерее. Волосы и плечи ее, казалось, слегка подрагивали в ответ на мои взгляды. Даже ее дубинообразные лодыжки съеживались под цветастой тканью платья, будто чувствовали, когда я на них смотрел. Господи! Расширение сознания, революция средств связи. Все это, предположительно, служит для выживания, но Энэлайз это попросту недоступно. Ее сознание не расширяется. Оно остается таким же. Его заполняют иные вещи.
В книге она еще что-то да значила. Во плоти она совершенно бессмысленна: пустая трата времени. Или нет, не вполне. Во плоти она разбивает вам сердце, как и все прочие человеческие существа. Я смотрел на нее, пожилой человек, потерпевший крушение в искусстве и в любви. Жирные лодыжки. Роскошная плоть.
А теперь в одном и том же парке, хотя и при разной погоде, мы с Бэзилом стоим плечом к плечу. Ничто нас не разделяет — только завеса дождя. Нас можно было бы назвать чучелами, но из нас выколочена даже набивка. Мы обнимаем самих себя, чтоб удержать остатки тепла. Мы обнимаем самих себя, потому что никто из тех, кого мы любим, не хочет этого сделать. Бэзил, плачущий скрипач. И даже в этом не особо успешный. Ты да я, приятель. Да мы с тобой.
Совершенно непонятно, каким образом Мариус намеревается достигнуть каких-либо успехов на мужском фронте, на фронте мачо-соблазнителя. Корнелии это не нужно. Он все время старается защитить ее, спасти ее и так далее — но с ней никогда не случается ничего дурного. К примеру, возле лачуги какого-то торговца на продуваемом ветрами берегу они натыкаются на дикую собаку. Мариус, убийственно безрассудный, шагает ей навстречу. Собака пялится на него, зевая и пуская обильные слюни, — она больна водобоязнью. Облаченная, как обычно, в один лишь патронташ, Корнелия отталкивает его (ее великолепные груди вздымаются) и расшибает собаке голову. Кого-то мне Корнелия напоминает. Знаю, кого: Бёртона Элса.
И, как у Бёртона Элса, как у всякого другого, у Корнелии есть и другая, более человечная сторона. Мариус определенно достигает большего по вечерам, у костра, когда старый Кванго уходит спать. Здесь, под тамариндами, под пульсирующими звездами, она рассказывает ему о своей любви к Бернардо, обреченному гонщику, — о его сияющей улыбке, о его блестящей челке. Перед ним отнюдь не такая женщина, которая с легкостью отдастся любому. Но если уж она отдастся, приходит к выводу Мариус, то сделает это безоговорочно.
Тем не менее, песчинки времени иссякают: у него остается всего лишь около полусотни страниц. Давай же, Мариус. Неопределенность убивает меня. Смерть меня убивает. Все меня ранит, и, думается, я слепну.
