Лондон - [402]

Улочка, где теперь жила семья Дженни, представляла собой короткую череду одинаково неприглядных домов, которая заканчивалась высокой складской стеной. Три их комнаты на первом этаже убогого домика были заняты братом Дженни, его женой, тремя детьми, да еще и отцом, который решил, что больше не в силах работать, хотя ему исполнилось всего пятьдесят шесть лет.

Ничто не менялось. Дженни приходила, давала несколько шиллингов ему и на порядок больше – брату. Отец же с пьяной прочувствованностью изрекал: «Не забывает родню!» Брат не говорил ничего, но его мысли были прозрачны, как если бы он их высказал: «Может себе позволить, не убудет».

Брат обитал в доках; в иной день работа была, в иной – нет. Но жил он получше некоторых, ибо дружба с разбойной еврейской братвой, которую так не жаловала старуха Люси, обернулась удачей.

Торговля ношеной одеждой шла бойко. Если зажиточным слоям шили на заказ, то большинство лондонских бедняков одевались в обноски, которыми торговала масса истэндцев, обычно евреев. Этим же делом занялся дружок брата Дженни, и тот нередко зарабатывал тем, что возил тележку или караулил склад. Отец ходил в старом добротном пальто, когда-то принадлежавшем морскому капитану; у детей хотя бы имелась обувь более или менее по размеру. И если заработки брата не всегда бывали законными, а его жена бралась за все, что могла, то Дженни хорошо понимала: выбора у них особого нет.

Жена брата, облаченная в толстую кофту и заношенную юбку, увидела выстиранную, накрахмаленную одежду от миссис Силверсливз, уловила аромат чистоты, исходивший от Дженни, и печально заметила: «Пахнет лавандовой водой». При этом она посмотрела на собственные загрубевшие руки с обломанными ногтями и попыталась представить дом Дженни. Потом женщина глянула на свои комнатушки с потертыми коврами – и не могла не позавидовать. Как не сумел удержаться от ехидной нотки и брат, приветствовавший ее словами:

– А вот и сестренка Дженни, легка на помине. Как всегда, респектабельная.

Дженни не упрекала их, но ей было неловко. Она знала, что плохо скрывает свое отвращение. Жилье пропиталось капустной вонью; не лучше был и клозет на три семьи; все выглядело убогим и, самое страшное, устраивало жильцов. Нет, она не забыла такую жизнь. Дженни помнила несчастную бабушку, корпевшую над жалкими спичечными коробками, и голод похуже здешнего. Но в первую очередь вспоминала последние слова, которыми ее буквально заклинала старая Люси: «Не возвращайся, Дженни. Никогда, ни в коем случае не возвращайся туда, где была».

Респектабельная? Для Дженни респектабельность означала чистые простыни и одежду, мужа с постоянной работой, еду на столе. Респектабельность была нравственностью, а нравственность – правилом. Под респектабельностью понималось выживание. Неудивительно, что ее так ценил рабочий класс.

Сегодняшний субботний визит не отличался от остальных. Посидели, немного поговорили. Она принесла небольшие подарки для шестилетнего племянника и его сестренки. Поиграла с младшей, той исполнилось только два года. Дженни прикинула, не сказать ли о Перси, но говорить пока было, собственно, не о чем, хотя она и собиралась к нему завтра в Кристалл-Палас. И визит завершился бы скомканно, как всегда, не появись на пороге, едва она собралась уйти, бледная и костлявая женщина.

У нее были рыжие волосы – красивые, если бы не свисали грязными патлами, но Дженни больше поразило изнеможение в широко раскрытых глазах. На руках был чумазый малыш, который ревел белугой, потому что порезался. Быстрый осмотр показал – рана не опасна, но бедная женщина пожаловалась, что ей нечем ее перебинтовать. Что-то нашли, успокоили ребенка, а заодно и еще двоих, притащившихся за матерью. Когда они ушли, брат объяснил:

– Ее муж два года как помер. Четверо детей. Все понемногу помогают, но… – Он пожал плечами.

– А чем она занимается? – спросила Дженни. – Клеит спичечные коробки?

– Нет. Набивает на дому матрасы, это выгоднее. Но труд тяжелый, валит с ног. – Он покачал головой. – Без мужа осталась, понимаешь?

Вскоре после этого Дженни поцеловала на прощание отца и детей и вышла с братом, который вдруг надумал с ней пройтись. Сперва он молчал, но через четверть мили негромко сказал:

– Ты хорошо устроилась, Дженни. Я не завидую, нет. Речь о другом.

– Что ты имеешь в виду?

– Ты правильно сделала, что не вышла замуж, – качнул он головой. – Вот эта, которая приходила, у нее был муж с хорошей работой. Штукатур. И его не стало… – (Она молчала.) – Дженни, если что-нибудь случится со мной, присмотришь за моей малышней? Ну, чтобы не голодали и вообще? Ты же не замужем. Сумеешь?

– Пожалуй, – ответила она медленно. – Сделаю все, что смогу.

На следующий день она отлично повеселилась. Перси встретил ее на станции «Кристалл-Палас», сияя от счастья. Дженни надела милую соломенную шляпку, которую купила сама, и очень симпатичное бело-зеленое платье – простое, но из отличной материи, подаренной миссис Силверсливз. Взяла даже маленький зонтик, хотя раньше не делала этого никогда. Она заметила, что Перси гордится ею.

Дом Герберта оказался уютным, двухэтажным, с полуподвалом и каменным крыльцом в несколько ступенек. Перед домом маленькая лужайка, которую окаймляла живая изгородь из бирючины. В соседнем садике росла даже ель, чуть затенявшая участок, зато внутри все выглядело безупречно. Наметанный глаз Дженни мигом заметил, что каждый квадратный дюйм был вычищен до блеска. Познакомившись с Мейзи, она поняла причину.