Ломоносов в русской культуре - [33]

Кажется, подобный тип суждений о Ломоносове, с некоторыми коррективами, главным образом стилистического и, так сказать, цивилизационного характера, сохраняется до сих пор, и, эта отдаленность, упомянутая в только что приведенной цитате, непринужденно преодолевается, скажем, недвусмысленным свидетельством времени о вечности: «Время показало, что имя русского гения будет вечно жить в памяти народов» (Самородок земли русской 2011, 4), чему вряд ли противоречит несколько менее тривиальное мнение, согласно которому Ломоносов – наш современник, чья тень соприсутствует актуальному политическому процессу: «Кто сегодня реализует всю полноту власти? <…> И каковы же наши сегодняшние отношения с ними? <…> Разве не верим в возможность диалога с властью, не даем наказы ее носителям <…>? Волнуемся, спорим. <…> Тень Ломоносова по сей день неотступно стоит у нас за плечами. Он – наш современник» (Калиниченко 2013, 52—53); ощутимым кажется иногда и присутствие этой неуспокоенной тени и в пространстве современной ответственной экономической деятельности: «Экономические идеи Ломоносова – часть интеллектуального научного знания XVIII века. Тем они и ценны. Нам суждено помнить об этом наследии, анализировать, разрабатывать и использовать его <…>. Тогда М. В. Ломоносов будет восприниматься <…> как значимый источник знания о путях построения эффективно функционирующей экономики страны» (Бурмистрова 2011, 33). Ср.: «В современном мире, где изменения в области науки и образования происходят особенно быстро и приходится решать много сложных проблем не только научного, но и социального характера <…>, метод М. В. Ломоносова, его цельный взгляд на жизнь и науку, безукоризненная честность по отношению к себе и людям приобретают первостепенное значение» (Николаев 2011, 1200).

Вместо заключения

Ломоносовская тема, образ Ломоносова вошли в русское культурное сознание как неотменимая, но недостаточно оформившаяся его часть. Эта недооформленность имеет несколько уровней, обладающих относительной автономией, но все же складывающихся в некоторую единую конструкцию, относительно неустойчивую, подверженную историческим и метафизическим колебаниям. В контексте большой истории эти колебания обнаруживают зависимость от истории элит (Ломоносов и «немецкая» академическая элита его времени, его «национализм», сочетавшийся с народностью и европейским, в частности именно немецким, образованием и культурным опытом; Ломоносов и имп. Елизавета, русская душою, потеснившая немцев и открывшая возможность масштабных культурных сдвигов в сторону Франции; славянофилы и панслависты, Герцен, противопоставлявшие Ломоносова немецкой верхушке Российской империи и проч.); от судеб больших проектов (так, петербургскому имперскому проекту Ломоносов оказался противопоставлен лишь при его надломе, и в еще большей степени – после его крушения, в советскую эпоху); от событий катастрофического характера (народно-патриотическая составляющая ломоносовской темы неизменно актуализировалась в связи с двумя мировыми войнами); от содержания и динамики развертывания литературного процесса (в этом отношении наиболее важными являются, конечно, начало прижизненной известности Ломоносова, его влияние на современников, посмертная актуализация его литературного наследия в вариантах, приемлемых для различных литературных групп; момент дезактуализации этого наследия, т. е. перемещение его из сферы времени настоящего в сферу времени прошедшего; с Ломоносовым это произошло не позднее времени правления Николая I).

При этом уникальность ломоносовской культурной темы обусловлена тем, что он не метафорически, а буквально оказывался воплощением всего, всей полноты существования России в истории, литературе, науке, идеологии, политике и геополитике; поэтому Пушкин или Менделеев в ломоносовском контексте не всегда выглядели уместно. Именно Ломоносов связывал личность и государство в единство проекта цивилизационного характера; это обстоятельство обуславливало неослабевающий и сочувственный интерес к его образу у одних и плохо скрываемое раздражение у других. Любопытно, что эпохи русской истории, непосредственно связанные с кризисами русской государственности отмечены, в частности, резким ростом числа бессодержательно-ритуальных комплиментарных и как бы заклинательных реплик и текстов о Ломоносове (как, разумеется, и о некоторых других деятелях русской культуры, например, о Пушкине). К Ломоносову апеллируют так, как будто сознают и его необходимость (осмыляемую в категориях православия, самодержавия, народности или, позднее, пробуждения, духовного развития и эмансипации народа, социальной справедливости и т. д.), и его неадекватность сложившейся ситуации, которой ему, т. е. связанным с ним смыслам и культурным механизмам не разрешить. С особой наглядностью эта двусмысленность проявляется в связи с ломоносовскими юбилеями, особенно в XX веке. Исключительно важное, возможно ключевое, значение в самой этой двойственности принадлежит невыявленному, скрытому, неочевидному влиянию Ломоносова на культуру, тому, что редко становится предметом углубленной рефлексии или как бы не замечается, но одновременно неотменимым образом воплощается в слитых с реальностью тенденциях к идеальному воплощению смыслов культурного развертывания, выраженных, в частности, в идеях Московского университета и Академии наук. Эти идеи теснейшим образом связаны с ломоносовской темой и поддерживают ее, одновременно на нее опираясь, до сих пор.