Ломоносов в русской культуре - [15]

Он представитель свободного крестьянства, чьи типические особенности выражены в фольклоре и литературе. «Не подлежит <…> ни малейшему сомнению, что Ломоносов – гениально-типичный представитель значительной части русского крестьянства XVIII в., не того крестьянства, которое придавлено властью земли, властью тьмы и властью всяческого бесправия, до крепостного права включительно, а той части русского народа, которой с полным основанием можно приписать „широкий размет душевной воли“, употребляя выражение Гоголя. Эту характерную черту Гоголь отметил у запорожского казачества, ее воспел Кольцов у своего Лихача Кудрявича, Никитин, а еще раньше Радищев и Герцен нашли ее в удали русского бурлака <…>, Некрасов в мужицкой оргии – Пир на весь мир: это – та черта, которую сам народ выразил в пословице: „А и в горе жить – некручинну быть“; это, наконец, та черта, которой народные старины наделили наших богатырей и добрых молодцев, вроде <…> новгородцев Васьки Буслаева и Садко, богатого гостя. / Василий Буслаев – несомненный, хотя и далекий предок Ломоносова. Ломоносов – тот же новгородец, но в новой, культурной оправе, русский помор в европейском ученом парике. Из Поморья вынес Ломоносов свой физический закал, здесь впервые воспитал он в себе вольнолюбивый, свободный дух, железную настойчивость и положительный ум» (Празднование 1912, 127—128)20. Наряду с былинным мог актуализироваться сказочный контекст: «Жизнь и труды Михаила Васильевича Ломоносова, словно сказка, повествует о том, как сын неграмотного крестьянина отдаленной и глухой северной окраины сделался первым ученым и писателем своего обширного отечества; как безвестный и одинокий юноша достиг того, что к нему благоволили царственные особы, что его расположения искали самые просвещенные вельможи, что ему поклонялась учащаяся молодежь, что слава о нем переживает столетия» (Памяти Ломоносова 1911, 5).

С народной стихией связаны его богатырство, мятежная натура, взрывы страстей, отражавшие эпоху и необходимые ей: «Героическая эпоха преобразования нуждалась в людях исключительной физической и нравственной силы, в людях, способных совершать настоящие подвиги, и Россия дала Ломоносова. / Уже в самой внешности Ломоносова было нечто богатырское. Высокий рост, атлетическое сложение, огромная физическая сила. „Я, будучи лет четырнадцати, – вспоминал сам Ломоносов, – побарывал тридцатилетних сильных лопарей“. Его гренадерским ростом за границей, как известно, прельстился прусский офицер и завербовал его в королевские гусары. Академик Ломоносов как-то вечером на Васильевском острове легко справился с тремя матросами, которые пытались ограбить его. / В крепком теле Ломоносова жила мятежная стихия вольного помора. Порою она проявляла себя взрывом бурных страстей. За границей русский студент предается неудержимому разгулу <…>. Ему кажутся невыносимо стеснительными всякие начальнические инструкции <…>. Не думая о последствиях, Ломоносов сбрасывает с себя ярмо менторов и творит собственную волю. Чуждый умеренности и аккуратности и других мещанских добродетелей, студент Ломоносов свободно вверяет себя превратностям судьбы, в полной уверенности, что в конце концов он одержит над ними победу. / Да и позднее, в зрелом возрасте, можно даже сказать, всю. свою жизнь Ломоносов не был свободен от разных „слабостей“ и даже „пороков“, не всегда умел сдерживать резкие порывы своего темперамента» (Празднование 1912, 128—129).

Впрочем, как считалось, эти противоречия в облике Ломоносова должны исследоваться детально и объективно, т. е. в соответствии с теми принципами научного анализа, которые сам он последовательно утверждал на русской почве. См. об этом, в частности, у Я. К. Грота, не без серьезных оснований отмечавшего противоречие между всеобщим признанием культурного значения Ломоносова, между панегирическим образом его, утвержденным в культурном сознании русского общества, и некоторыми мало привлекательными деталями его биографии, а вместе с тем и с не слишком серьезными и глубокими результатами изучения его наследия: «С славою Ломоносова, с удивлением, которое к нему питали современники и сохраняет потомство, в резком противоречии скудость того, что сделано во сто лет для его изучения. По смерти его осталось довольно большое число неизданных сочинений; и которые из них впоследствии были напечатаны, но значительная часть не дошла до нас; неизвестно даже, куда девались рукописи. Где остались его Оратория и Поэзия, две книги, составлявшие продолжение его Риторики? Где его „мысли, простиравшиеся к приращению общей пользы“, изложенные в записках, из которых только одна, – „о размножении и сохранении российского народа“ нам известна? Не много сделано до сих пор и для критической оценки заслуг Ломоносова. Правда, количество отдельных статей, напечатанных о нем в этот период, очень велико; многочисленны разбросанные в периодических изданиях материалы для его биографии; но слишком мало было трудов, которые бы имели целью, на основании строгого научного анализа, установить верный взгляд на значение Ломоносова в той или другой сфере деятельности. Даже язык его еще не был подвергнут подробному исследованию. Имеющиеся до сих пор издания его сочинений не полны и неудовлетворительны во всех отношениях. Как согласить такое невнимание к трудам Ломоносова с признанием его великого исторического значения? / Это противоречие объясняется прежним состоянием нашего общества и нашей литературы. Оттого так долго оставались под спудом и материалы для биографии Ломоносова, появляющиеся ныне в первый раз, благодаря пробудившейся в обществе потребности подобных изданий, благодаря духу времени, который все извлекает из праха забвения, все разыскивает и подвергает исследованию. Нет сомнения, что эти материалы составят эпоху в изучении Ломоносова, дадут новую жизнь истории нашей литературы 18-го столетия. Славе Ломоносова они не повредят: если тут или там его недостатки выступают теперь в более резких чертах, зато и достоинства его являются в более ярком свете. Но скрывать или искажать факты, когда речь идет о нем, было бы недостойно его величия. Не он ли всю свою жизнь искал истины, любя выше всего науку? Если мы хотим, чтоб наша дань его достоинствам имела цену, мы должны открыто сознавать и его недостатки. Иначе наше слово было бы не чествованием, а оскорблением его памяти, потому что оно оскорбило бы истину и науку. / Но если Ломоносов не всегда отвечает нашим понятиям о приличии, о беспристрастии и великодушии, если он иногда является нам слишком раздражительным или мнительным, то, во-первых, мы не должны забывать, что к людям гениальным вообще нельзя безусловно прилагать установленной мерки житейских требований; во-вторых, необходимо иметь в виду не только состояние русского общества во время Ломоносова, но и обстоятельства, среди которых он рос и развивался от детства до поступления в Академию; надобно вспомнить нравы нашего 18-го столетия и среди их целый ряд деятелей, представляющих черты однородные, ряд, во главе которого стоит сам Петр Великий с его вспыльчивым, крутым и жестким нравом. В России еще не было общего уровня образования; природные свойства гораздо сильнее и решительнее заявляли свои права; оттого тогдашние люди являются вообще с более резкими и выразительными физиономиями. Ломоносов ни в Заиконоспасском училище, ни в немецком университете не мог научиться правилам общежития; беспорядочный образ жизни тогдашних германских студентов не мог остаться без влияния на молодого русского с пылкими страстями, и мы не должны слишком строго судить его за слабости и пороки, привитые к нему обществом, среди которого он провел свою молодость» (Грот 1865, 4—6).