Локальный конфликт - [79]

Он превратился в восковую статую, настолько искусно выполненную, что создавалось впечатление, будто это живой человек, но для того, чтобы она ожила, необходимо сказать какое-то заклинание, превращавшее в живое любой предмет. Произнеси его, и стол начнет бегать вместе со стульями, но никто в пещере не знал таких слов.

Зависло тягостное молчание, в котором пульсировало только дыхание.

Они боялись говорить, даже шевелиться боялись, потому что любой шорох мог нарушить равновесие, сложившееся в пещере.

Репортер стал гусеницей, свернувшейся в куколку. Под оболочкой шла какая-то трансформация. Нет, внутренние органы не перестраивались, не стоило опасаться, что кожа его треснет и из-под нее начнет, как из кокона, выбираться какой-то монстр, и все же в его сознании что-то происходило. Он погрузился в коматозное состояние, когда организм не реагирует на внешние раздражители, всецело сконцентрировавшись на восстановлении своих поврежденных функций. Ни Рамазан, ни тем более Алазаев не знали, сколько это может продолжаться.

Наконец, мускул на лице репортера дрогнул, кожа пошла пятнами, кровь начинала возвращаться в голову, окрашивая лицо в розовое более равномерно. Алазаев не поверил в это, протер начинающие слезиться глаза, аккуратно промокнув их тыльной стороной ладони, прищурился, словно немного ослеп и теперь плохо различает удаленные от него предметы.

Он не ошибся. Дрогнул еще один мускул, точно кожа отходила от долгой заморозки, точно репортера погрузили в анабиоз из-за какой-то страшной болезни, которую не могли излечить в то время, когда он жил, и вот теперь он просыпался. В его глазах начала исчезать отрешенность, будто таял тонкий слой льда, покрывавший их, как поверхность глубокого озера, а под ним проступала вода, через которую проглядывалось дно

— Ой, о чем это я говорил?

Репортер обвел недоуменным взглядом Алазаева и Рамазана. Он ничего не заметил и думал, что отвлекся только на секунду, и теперь, к стыду своему, не знал, как продолжить рассказ. Если такое случалось с актером во время спектакля и он забывал свою роль, то ему пора уходить на пенсию.

— О конкуренции, — напомнил Алазаев, посмотрев на часы, показывающие одиннадцать вечера по местному времени. Синхронно с ним то же самое сделал и репортер, благо наручные часы у него не отобрали, как ни зарился на них Малик.

— Можно вопрос?

Алазаев кивнул.

— У вас телевизор работает?

— Работает.

— А какие каналы берет?

— Российские — все. Кое-что иностранное тоже.

— Ого, спутник, — удивился журналист. — Можно сейчас восьмой посмотреть?

— Почему нет? Можно, — снисходительно сказал Алазаев. — Только тихо. Люди умаялись, не надо их будить.

— Конечно, конечно, — зашептал репортер, оглядываясь по сторонам и проверяя, не разбудил ли он кого своими словами, но оказалось, что от его рассказа, напротив, все уже заснули.

Алазаев — обленился. Вставать, чтобы включить телевизор, не хотел, поискал пульт управления вначале на столе, но ничего, кроме пустых тарелок, не нашел. Потом стал водить взглядом по пещере, куда мог добраться, не сходя со своего места, и где не было темноты.

Рука невольно откинулась в сторону, наткнулась на какую-то коробочку, гладкую, приятную на ощупь, и даже не посмотрев на нее, Алазаев понял, что нашел пульт, обнял его ладонью, ткнул на первую же попавшуюся кнопку, направив пульт на телевизор. Там что-то щелкнуло в ответ, из глубины кинескопа, как из морской бездны, всплыло нечто непонятное, расплывчатое, скорее это была вспышка сверхновой звезды, свет которой, прилетев из невообразимых для человеческого ума далей, быстро расплылся по всему экрану. Картина на экране с каждым мгновением становилась все более четкой, но Алазаев переключился на восьмой канал прежде, чем стало ясно, кто и за кем там гнался. Видимо, фильм этот извлекли из той же помойки, где любил копаться Малик. Хорошо еще, что он заснул, а то стал бы упрашивать, чтобы ему позволили хоть несколько минут понаслаждаться заокеанским мордобитием.

До новостей оставалось несколько минут, в течение которых Алазаев с репортером вынуждены были смотреть рекламу подгузников, шоколадок, йогуртов, бульонных кубиков и косметики. Процесс этот затягивался. Когда терпение Алазаева приближалось к концу и он почти решился поискать более занимательный канал, на котором можно переждать несколько рекламных минут, наконец-то пошла заставка «Последних известий», сопровождавшаяся резкой, заставлявшей вздрагивать, музыкой, точно ее исполнял оркестр, состоящий из не самых хороших музыкантов, считавших, что чем громче они будут извлекать звуки из своих инструментов, тем лучше.

Первые слова, которые произнес ведущий, Алазаев хоть и услышал, но почему-то не разобрал. Они отлетели от него, как мячик от стенки, а может, пролетели транзитом через уши, так и не задержавшись в мозгах, но потом он увидел на экране брошенный «уазик», валявшегося возле него человека. Алазаев не узнал его вначале и только через секунду понял, что это водитель, которого убил Малик, удивляясь в очередной раз тому, что смерть так быстро изменяет человека, хотя не раз уже наблюдал этот процесс. Но слова по-прежнему ускользали от него. Он напрягся, заставив мозги превратиться в некое подобие сетки, но ловить пришлось не рыбу в воде, а слова — в воздухе.