Логово зверя - [65]

И вот теперь счастливый и могущественный обладатель чудо-туфлей, тот, кем Лёша – да и не он один – восхищался, перед кем благоговел и трепетал, на кого едва не молился, кому стремился подражать во всём, вплоть до мелочей, лежал у его ног в луже собственной крови, уже застывшей и впитавшейся в землю. Ещё недавно такой большой, объёмистый, грузный, с округлым брюшком и полнокровным мясистым лицом, он вдруг весь как-то съёжился, умалился, усох. От него словно осталась только половина.

Лёша стоял над своим шефом – или, вернее, над тем, что от него осталось – с ошеломлённым и смятенным видом. Случившееся никак не укладывалось у него в голове. Это было выше его разумения. Неужели такое величие, выше которого он не в состоянии был и вообразить себе, могло рухнуть так стремительно и катастрофически? Ведь не было в мире человеческой силы, – Лёша был убеждён в этом твёрже, чем кто бы то ни было, – которая сумела бы сокрушить это величие? А раз такая сила всё-таки нашлась, значит, она явно не человеческая. Тогда какая же она? Откуда она взялась?..

Выведенный из задумчивости очередным, более мощным и раскатистым ударом грома, Лёша с усилием оторвал растерянный, одичалый взгляд от мертвеца и поднял его кверху, на затянутое сумрачной мутью небо. На его распалённое – и одновременно мертвенно бледное – лицо упало несколько холодных капель. Он медленно провёл рукой по глазам и мотнул головой, будто стряхивая с себя оцепенение, опасливо огляделся кругом и, ни разу больше не взглянув на покойного начальника, точно мгновенно позабыв о нём, тронулся с места. Перелез через заградившее путь дерево и двинулся, понемногу ускоряя шаг, в прежнем направлении, по извилистой, усыпанной ветками, листьями и хвоей лесной дороге.

XIII

«Пазик» лежал на боку, слегка дымясь и продолжая издавать недовольные ворчащие звуки. Которые, однако, вскоре стихли, сменившись ворчаньем, оханьем и стонами его пассажиров, за минуту до этого кое-как выбравшихся из перевёрнутой машины и теперь внимательно оглядывавших себя в поисках возможных повреждений. К счастью, таковых, если не считать нескольких царапин и ссадин, не обнаружилось. Все трое отделались сравнительно легко. Больше всех пострадал Паша: в момент аварии он знатно приложился лбом к чему-то очень твёрдому, и теперь на лбу у него прямо на глазах росла и наливалась крупная, величиной с грецкий орех, лиловая шишка. Паша беспрерывно ощупывал её, закатывал глаза, будто мог увидеть её, и с удручённым видом вздыхал и приговаривал:

– От же ж мать твою!.. Вот же угораздило!.. Чуть насмерть не убился…

Его причитания надоели Юре, и без того раздражённому и взвинченному всем происшедшим, и он сердито прикрикнул на него:

– Да заткнись ты! И без твоего нытья тошно.

Паша не остался в долгу. Не переставая, как некую драгоценность, щупать свою шишку, становившуюся всё больше, он метнул на приятеля возмущённый взгляд и брюзгливо протянул:

– А-а кому-то надо было бы поаккуратнее вести машину, а не лететь сломя голову. И не калечить людей!

Юра хотел ответить ещё резче, но пересилил себя и прикусил язык. В Пашиных словах была доля правды. Стремясь как можно скорее и дальше убраться от настигавшей их страшной угрозы, он разогнал «пазик» до максимально возможной для того скорости, что, учитывая характер местности, было не совсем безопасно. Причём продолжал гнать даже тогда, когда они удалились от лагеря на достаточно приличное расстояние и непосредственная опасность, грозившая им, вроде бы миновала. Но он был слишком взбудоражен всем случившимся только что; ему казалось, что опасность всё ещё близка, что смерть продолжает витать над ними, что она всё ещё у них за спиной, и, чтобы избежать её, надо нестись всё дальше и дальше от злосчастной археологической стоянки, ставшей могилой для своих весёлых и беспечных обитателей. И он нёсся, невзирая на то, что дорога, и до того не слишком подходящая для быстрой езды, вскоре стала совершенно непроезжей, развороченной и изрытой такими глубокими ямами, словно это были воронки от разорвавшихся снарядов.

В конце концов правое переднее колесо попало в одну из таких рытвин, машину резко качнуло, перед глазами у Юры всё опрокинулось и стремительно метнулось в сторону. Он услышал пронзительный Маринин крик, режущий уши металлический скрежет и лязг. Его тело, вдруг точно переставшее принадлежать ему, сорвалось с места и будто провалилось куда-то…

Не желая пререкаться с товарищем, Юра обернулся к Марине и, окинув её взглядом с головы до ног, спросил:

– Как ты? Цела?

Марина, отряхиваясь и прибирая разметавшиеся волосы, ответила ему хмурым взором и скупо обронила:

– Цела.

Наступило несколько неловкое молчание. Все трое были как будто недовольны друг другом и старались не смотреть один на другого, а если и смотрели, то искоса или исподлобья. Вместо этого озирались по сторонам, оглядывая густевшие вокруг ярко-зелёные заросли, вздымавшиеся кверху стройные могучие сосны и раскинувшиеся вширь пушистые разлапистые ели, между которыми изредка белели тонкие берёзки и упирался едва ли не в самое небо необъятной раскидистой кроной громадный кряжистый дуб со стволом в несколько обхватов, стоявший тут, наверное, с незапамятных времён. И всё это озарялось тусклым предутренним полусветом, ещё пронизанным и разбавленным ночными тенями, которые не спешили рассеиваться, будто насильно удерживаемые в воздухе низко нависшими над лесом плотными сизыми облаками, периодически исторгавшими из себя мелкую серую морось.