Логово зверя - [64]

Но только не ему. Только не ему! Потому что он умнее, изворотливее, смекалистее, ловчее, оборотистее остальных. Он во всём, абсолютно во всём лучше других! Он кого угодно облапошит, объегорит, обведёт вокруг пальца. Кому угодно напустит пыли в глаза. Его так просто, голыми руками не возьмёшь. Недаром же его отметил, выделил среди множества других, возвысил и приблизил к себе сам Иван Саныч. Это кое-что да значит! Ведь Иван Саныч удивительно прозорлив и разбирается в людях как никто другой, видит их буквально насквозь. Кто и что из себя представляет, кто чего стоит. Иван Саныч в этом отношении, как, впрочем, и во всех остальных, безошибочен и непогрешим. И это его прекрасное качество, качество настоящего учёного, прирождённого руководителя и просто великого человека, в очередной раз блестяще подтвердилось несколько лет назад, когда он из серой, безликой студенческой массы выбрал его – именно его, скромного, неприметного, неказистого Лёшу! – разглядев заложенный в нём потенциал и сделав его своим главным учеником, помощником, наперсником, поверенным тайн, почти другом…

Всё это молнией проносилось в его разгорячённой голове, пока он мчался по пустынной лесной тропе. Мчался всё дальше и дальше, не уставая, не замедляя бега, не глядя по сторонам и не озираясь назад, боясь увидеть там то, от чего у него, – он не сомневался в этом, – разорвалось бы сердце. А потому, свято веря в свою счастливую звезду, столкнувшую его в своё время с покровителем и благодетелем Иваном Санычем, а только что уберёгшую его от огня и – что было страшнее любого, самого яростного и жгучего пламени – от железных лап косматого чёрного монстра, при мысли о котором у Лёши темнело в глазах и ум заходил за разум, – он нёсся вперёд как спринтер, сам невольно поражаясь той невероятной скорости, которую он умудрился развить под действием смертельного, никогда ещё не испытанного им в жизни страха. Ветер свистел у него в ушах, как будто издалека доносился до него продолжавший рокотать гром, а вспыхивавшие молнии озаряли призрачным голубоватым светом лес, позволяя на долю секунды разглядеть его объятую кромешной тьмой глубь.

Неизвестно, сколько бы ещё смог пробежать в таком сумасшедшем темпе неутомимый Лёша, если бы не увидел вдруг впереди перегородивший дорогу толстый ствол дерева и стоявший перед ним автомобиль. Лёша, удивлённый и встревоженный, стал непроизвольно сбавлять скорость и, приблизившись к машине, перешёл на шаг и, наконец, остановился. Некоторое время, тяжело, точно загнанная лошадь, дыша и с трудом стоя на трясущихся и подгибавшихся от изнеможения ногах, он округлившимися, недоумевающими глазами, поворачивая голову туда-сюда, осматривал простёршуюся поперёк дороги сосну, замерший перед ней и освещавший её ярким белесым сиянием своих фар внедорожник с выломанной задней дверцей, в котором Лёша признал «ниссан» своего шефа, смутно желтевшую волнистую песчаную дорогу, истоптанную чьими-то громадными следами.

Немного отдышавшись и придя в себя после своего бешеного кросса, Лёша бросил кругом более спокойный и вменяемый взгляд. Ещё раз внимательно осмотрел дерево, будто нарочно загородившее дорогу так, чтобы по ней никак нельзя было проехать. Потом ещё пристальнее оглядел авто шефа и даже заглянул внутрь через отверстие, образовавшееся на месте вырванной дверцы, которая валялась поблизости. Лицо его выражало растерянность и изумление. Он ума не мог приложить, что здесь произошло, куда подевались Иван Саныч и его водитель, что с ними стряслось? Но после того, что случилось с ним самим и со всем находившимся под его начальством лагерем, мысли и предположения в его голове роились самые скверные. И они стали ещё более явными и правдоподобными, когда он принялся изучать ещё раньше замеченные им на песке отпечатки чьих-то огромных ступней. Не отрывая от них хмурого, напряжённого взора, он медленно последовал по направлению движения того, кому они принадлежали. Потом кинул беглый взгляд вперёд…

И остолбенел. А затем отшатнулся, будто получив мощный удар в грудь. Чуть поодаль, в нескольких метрах от машины, на краю дороги лежало мёртвое тело. Да, именно мёртвое, по этому поводу у него не возникло ни малейших сомнений. В такой позе – застылой, окоченелой, не совсем естественной – может лежать только труп. Даже в совершенно бесчувственном и недвижимом теле обычно улавливается едва различимое биение жизни. Здесь же жизни больше не было. От этого тела веяло могильным холодом.

Лёше стало не по себе. При виде этого скорченного, уткнувшегося в землю покойника он почему-то ощутил едва ли не больший страх, чем незадолго до этого, когда он нёсся, как на крыльях, через дремучий ночной бор, спасаясь от неведомого чудовища, учинившего кровавый погром в его лагере. И он догадывался, почему теперь ему страшнее. Едва увидев скрюченное, покрытое дорожной пылью и запятнанное кровью мёртвое тело, он сразу же понял, кому оно принадлежит. А когда он, желая удостовериться окончательно, пересилил себя и сделал ещё несколько шагов вперёд, у него исчезли последние сомнения по этому поводу. Он узнал шикарные, стоившие баснословных денег лёгкие летние туфли из крокодиловой кожи. Туфли шефа! Хотя они и потемнели от грязи и потеряли свой первоначальный вид, Лёша всё равно узнал бы их из тысячи. Очень уж часто он видел их, а особенно пристально разглядывал их накануне вечером, в те малоприятные для него мгновения, когда начальник распекал его, а он, сжавшись и повесив нос, рыскал глазами по земле. И – где-то в самом отдалённом и потаённом уголке души – мечтал, что когда-нибудь и у него будут такие же туфли. И он точно так же будет распекать, грозить, метать громы и молнии, и ему будут внимать, понурив головы и не смея поднять глаз.