Логово смысла и вымысла. Переписка через океан - [18]

С целью разрядить обстановку О. Мандельштаму была оказана материальная поддержка через Литфонд. Но это не решает всего вопроса о Мандельштаме. Как иногда, думал над письмом Саня, в мелочах вскрывается действие государственной машины. Создали Союз советских писателей, чтобы через него писателям помогать и их защищать. Организовали Литфонд, который призван был создать материальную основу писательской жизни. А оказывается, писателям помогают не тогда, когда они нуждаются в помощи, а когда возникает особая общественная обстановка.

«Вопрос не только и не столько в нем, авторе похабных клеветнических стихов о руководстве партии и всего советского народа. Вопрос об отношении к Мандельштаму группы видных советских писателей. И я обращаюсь к Вам, Николай Иванович, с просьбой помочь».

Как, интересно, товарищ Ставский представлял помощь, которую ему должен оказать товарищ Ежов, руководящий репрессивным аппаратом, тюрьмами и лагерями? Тот что, устроил бы поэта воспитателем в детский сад? Но товарищу Ежову проще было вписать фамилию Мандельштама в расстрельный ордер.

В общем, очень талантливое по своей подлости и мотивам письмо. Многоходовка. Вроде бы забота об идеологии. В случае чего сам в стороне: предупредил, просигнализировал. Какой же либерализм мог проявить расстрелянный впоследствии Ежов — не желай ближнему, получишь сам! — если неглупый Ставский так явно намекнул ему, о ком именно Мандельштам писал «похабные» стихи.

И товарищ Ежов не должен сомневаться: товарищ Ставский просит воздействовать не на выдающегося поэта, а на нечто нелепое, чрезвычайно среднее, просто человеческий материал. Берите и сажайте.

«За последнее время О. Мандельштам написал ряд стихотворений. Но особой ценности они не представляют — по общему мнению товарищей, которых я просил ознакомиться с ними (в частности, тов. Павленко, отзыв которого прилагаю при сем)».

Для Сани и этот писатель не тайна: после военной разрухи он написал повесть «Счастье». А такое разве сочинишь, если где‐нибудь не сподличал и надо отмазаться. Повесть, конечно, о долге, о любви к родине.

«Еще раз прошу Вас помочь решить этот вопрос об О. Мандельштаме». И подпись.

Письмо отложено. Может быть, то, что случилось дальше, и не произошло бы, подпишись Ставский как‐нибудь очень просто. Скажем, с пожеланием здоровья и успехов, хотя успехи в деле, которым был занят тов. Ежов, с душком. Наконец, просто условное: «жму руку». Так нет же, Владимир Петрович Ставский размахнулся вширь и ввысь: «С коммунистическим приветом».

Русский народ, он всегда немножко коммунист, потому что, как говорят в Одессе, слегка путает коммунизм и христианство. Пока он не втянется в ту ветвь коммунизма, которая называется исторической необходимостью, то есть террором, репрессиями и взбесившимся мещанством, ему кажется, что коммунизм — это некая человеческая гармония. Это как кадриль на деревенском празднике: с притопом и поклоном, у кавалеров картуз на русокудрой башке, цветок в петлице, но потом — стенка на стенку, бедные девки воют, а кавалер уже лежит на земле‐мураве с ножом в сердце и сучит ногами в смазных сапогах.

Для Сани коммунизм как явление идеальное не очень‐то вязался с наглым предательством, с каким он только что воочию ознакомился. Он так возбудился от этого несоответствия, в такую пришел ярость, что, не зная, на ком сорвать злость, с тигриной прытью заметался по комнате. И, наконец, что было сил треснул кулаком по партийному сейфу. Кулак не раскололся, но вдруг — в реальности пресловутое «вдруг» имеет право на жизнь больше, чем в романе — в углу, рядом с сейфом, появилось, по законам, конечно, диалектического материализма, какое‐то весьма респектабельное тело, похожее на вполне сытого чиновника. Это в дневное‐то время! Саню сковала непривычная робость.

— Звали, товарищ потомок? — Голос, который издавало тело, был сановный, покровительственный. — Как вы здесь учитесь и работаете? Говорят, у вас новый ректор? Не обижает ли? Если что, обращайтесь, у нас есть свои связи. Если и дальше я вам когда‐нибудь понадоблюсь для совета, стучите, как и сегодня, по сейфу, это условный сигнал. Всегда рад поговорить с живым существом. Вы, кажется, представитель трудового народа, входящего в интеллигенцию?

— А вы‐то, собственно говоря, кто? — выдохнул Саня робость, уже смутно догадываясь, что за персону зрит перед глазами. — И почему без пропуска прохаживаетесь по институту? У нас здесь духовные и материальные ценности.

— Владимир Петрович Кирпичников, честь имею, — церемонно представился незнакомец, — литературный функционер, как написал обо мне вон в том «Лексиконе русской литературы ХХ века», — махнул он рукой на полку с книгами, — немецкий славист Вольфганг Казак. Но я больше известен под литературным псевдонимом Владимир Ставский. Слышали, конечно? Из рабочей, между прочим, прослойки. А что касается материальных ценностей, раньше их в институте было поболе. — Сановная тень вела себя вполне уверенно, говорила со знанием дела. — Расхищают? Плохо следите за хозяйством. Сейчас у вас рабочие новые рамы в корпусе, выходящем на Тверской бульвар, вставляют; так вот подоконники они на пустоту поставили, строительной пеной ее забили, весною все к чертовой матери полетит.