Логовище дракоптицы (сборник, том 2) - [41]

— Несомненно, вы правы, но я этого не знал и работал в другом направлении, — с определенным самодовольством заявил министр обороны. — И вот теперь это оружие готово, но, традиционно, оно будет засекреченным в преддверии грядущего законодательства о новых ассигнованиях.

Он прошелся по хижине, порылся в груде соломы в углу Пентагона и достал на свет оружие.

Оба его собеседника были глубоко впечатлены. Пресервидент протянул руку, чтобы потрогать это чудо-оружие, и из пальца у него брызнула кровь.

— Очень сильное оружие, — сказал старик, сунув пораненный палец в рот. — Наверное, это и есть кобальтовая или водородная бомба, которую ты открыл вновь.

— Я даже немного волнуюсь о моральных проблемах, — высказался епископ. — Имеем ли мы право привнести такое средство разрушения в мир? Подумайте о потерях человеческих жизней.

Но Самый Старый Старейшина хлопнул сына по плечу.

— Многих и не нужно убивать! Простое владение этим оружием делает нас неуязвимыми. Мы укрепим власть правительства Рыцарей Штатов сначала на Мысу Коддерс, а потом и по всему восточному заливу Наррагансетту. И затем, обезопасив себе тылы, разгромим племена долины.

— В любом случае, племена теперь будут знать свое место, — кивнул епископ.

— Мы пойдем на них, — заявил министр обороны, ослепленный перспективой абсолютной победы. — Мы победим всех в долине, а если окажется, что кто-то живет и за горами, победим и их.

— Поосторожней, сынок, — предостерег его Самый Старый Старейшина. — Мировая война и так достаточно велика. Не может быть никаких земель за пределами Беркшира. Мой дед никогда не слышал о них. Там край мира.

— Я хотел бы дать название своему оружию, — покраснев, сказал министр обороны. — Я чувствую, что это пророческое, историческое событие, и у меня есть имя, подходящее для поэзии.

— Поэзии! — задумчиво протянул епископ. — Песни! Вот именно! Как хранитель письменных архивов и устной саги, я помню вид этого типа атомной бомбы, хоры и менестрели воспевают его, в течение бесчисленных эпох это было самым смертоносным орудием войны. Да, у него уже есть имя, и его можно опять с гордостью произнести.

Он торжественно надел свою мантию, а двое других склонили головы, в то время как епископ пропел:

— Слава секретному оружию Титипу! Слава мечу!

The secret weapon of Titipu, (Science Fiction Stories, 1956 № 7).

О КАПИТАН, МОЙ КАПИТАН (под псевд. Ивар Йоргенсен)

Капитану Мартелло был известен каждый квадратный сантиметр своего корабля. Прослужив на корабле двадцать лет, думал капитан, расхаживая взад-вперед по маленькой каюте и стискивая в руке радиограмму, прослужив двадцать лет, вполне можно узнать все особенности своего корабля. А также и себя самого.

С Юпитера на Землю. Длина маршрута — 370300000 километров. Капитан снова взглянул на депешу. Двадцать лет туда-сюда, с Юпитера на Землю, с Земли на Юпитер, и каждый полет длится 370300000 километров, а теперь вдруг — все. Капитан глубоко вздохнул и пошел к дверям каюты (краска на стенах которой давно уже начала отслаиваться, а скудная старая обстановка давным-давно устарела и требовала перемены), думая о том, что скажет экипажу.

— Доброе утро, капитан.

Мартелло поднял взгляд. Это был Салливан — один из старых членов команды, который был принят на борт корабля одновременно с тем, как Мартелло занял пост капитана (20-го мая 2079 года, прошептал Мартелло внутренний голос), и все еще оставался на своем посту. Как и прочие члены команды, Салливан был невысоким, коренастым, широким, почти что квадратным, лысым и с неизменным космическим загаром. На нем была одна лишь набедренная повязка, но при жаре в носовом отсеке ничего другого и не требовалось. Салливан отлично приспособился к космосу: крепкий, несгибаемый, мощный автомат, словно созданный самой Природой для работы в «жарких» отсеках. На земле он был бы всего лишь жалкой обезьянкой, уродцем, подумал Мартелло, но здесь, на Корабле (когда-то давно у корабля было название, но за двадцать лет курсирования между Юпитером и Землей оно было всеми забыто, так что звали его теперь просто Корабль), он отлично вписался в окружающую среду.

Теперь же все кончено, подумал Мартелло. Меня отправляют в отставку. Я должен провести свой последний рейс и навсегда остаться на Земле.

— Соберите команду, — сказал Мартелло Салливану. — Давайте сюда всех как можно быстрее. У меня важное сообщение.

— Будет сделано, кэп, — сказал Салливан (все формальности давным-давно исчезли, капитан и команда слились в единый механизм, бесперебойно перевозивший товары между Юпитером и Землей).

И Салливан исчез в слабо освещенном коридоре, ведущем в машинное отделение.

Мартелло расхаживал взад-вперед. На Земле никого из команды ничего особенного не ждало, с космосом будет покончено, и все это тут же поймут. Нет там местечка для потрепанного капитана космического парома, мрачно подумал Мартелло, такого, как я.

— Что случилось, кэп?

— Да, что произошло? — один за другим спрашивали появляющиеся члены экипажа, и Мартелло пристально разглядывал их.

Большинство из них, как и Салливан, прослужили на Корабле с самого начала, еще даже до Мартелло, и за это долгое время люди стали просто продолжением дюз и прочих корабельных устройств и механизмов. Салливан оттрубил в Космическом Паромном сообщении более сорока лет, причем все это время на борту Корабля. А это означало несколько часов во время загрузки на Юпитере, затем десять дней пути до Земли, потом несколько часов разгрузки-загрузки на Земле и снова десять дней на обратный полет. Теоретически, после каждого перелета команде полагался двухдневный отпуск, и Мартелло вначале настаивал, чтобы весь экипаж пользовался им. Но людям это явно не нравилось, и спустя какое-то время Мартелло понял, почему. Корабль был их миром. Вне Корабля они были лишь кучкой уродцев, над которыми смеялись и на Земле, и на Юпитере. Кроме того, паромов вечно не хватало, а команде некуда было податься на время отпусков. Поэтому они перестали брать их, и постепенно двухдневные отпуска после рейсов стали лишь воспоминаниями, а потом и они стерлись из памяти. Корабль для экипажа был Миром, и ни у кого не возникало желания его покидать. Их жизнь состояла из загрузки, десяти дней полета, разгрузки и еще десяти дней на обратный путь, и никто не хотел никаких изменений.