Логос - [5]

Читал эти наброски я всем, кому не лень было слушать. И надеялся получить совет, и давал возможность Логосу прорастать в жизнь. Потом правил куски. Снова читал. Снова правил. Я возвращался к ним, когда писалось легко и когда наступал кризис, дома и в разъездах. В Москве я бродил по улицам и выбирал - где ей жить? Какой двор, какой парк она вспоминала в пыльной степи? Но город слишком поменялся за сорок лет, то и дело мой пыл охлаждали воспоминания старожилов: то было не так, того вовсе не было, а это перекрасили... На небольшом сквере, окруженном кирпичными домами послевоенной постройки, бабуся с коляской рассказывала, что еще 20 лет назад вместо сквера были деревянные бараки, а до войны вообще начинались огороды... Бывая в маленьких городках, я думал: может быть здесь ее семья сошла с поезда и осталась?

В общем-то жизнь моя не изменилась: думает человек о своем и думает. Были люди, которым я рассказывал о своей задумке. Кому - прямым текстом, кому - как о сюжете книги. Многие из них знали про Логос, поэтому порой обсуждали мы это до хрипоты, до сухого першения в горле. Поминали и греческих философов с их слово- смыслом, и стоиков с эфирно-огненной душой космоса и семенными логосами, порождающими материальные вещи. Христиане, отождествляющие Логос с ипостасью Сына как абсолютного Смысла, вообще завели нас в жуткие дебри, только шуршали страницы книг и выкрикивались найденные цитаты. Равнять себя с Троицей было лестно: я - память, она - любовь, и между нами Логос - мысль. Однако, православие толковало все иначе, чем католичество, и разбираться в этом можно было бесконечно и безрезультатно.

Еще один московский разговор привел меня нечаянным зигзагом обратно к теме соавторов. Как обычно, к полуночи мы вяло договаривали, готовясь встать и попытаться успеть на метро. Собралось нас человек пять, не больше. Хозяин, Вадим, никуда не торопившийся, ненавязчиво занимая половину дивана, подкидывал фразы, как дровишки в камин, а мы отвечали наспех. И уже в коридоре, чуть ли не в спину нам, он добавил:

- Вообще-то один крайне успешный авторский коллектив добился многого... почти две тысячи лет назад.

Что-то дрогнуло во мне. Почему-то мгновенно поплыли в голове картины: вот они собираются и решают, что делать. Они пишут - порознь, чтобы в спорах не утратить ни единой крупицы Логоса. И написанное обретает реальность, водоворотом затягивающую сперва двоих из них, а потом весь мир... В какой миг, на какой строке они увидели то, что описывали? Что почувствовали, когда ОН шел по волнам? Сколько строк было рождено вдохновением, а сколько - уже свершившимся чудом?

Боясь утратить зыбкую сопричастность, я заторопился уйти - от дружного смеха, от разгоревшегося спора, от уже существующей реальности. Пожалуй так думалось мне в темных проходных дворах сталинских домов - мне придется учитывать написанное ими, вернее, НАМ придется учитывать. Когда мы начнем...

Той ночью я здорово продвинулся вперед. Образ рождался у меня где-то на пределе бокового зрения, и я описывал его, не поворачивая головы. Плескались ее волосы и глаза сияли - для меня, я был уверен, что узнал бы ее в толпе или в куче фотографий. Я знал - когда мы будем вместе, это поглотит нас обоих. Я должен буду слиться со своим орудием, чтобы направлять его... ее. Это будет ближе телепатии, ярче секса, страшнее смерти. Почти как любовь. Больше, чем любовь. А пока что эта нарастающая мощь действует только на нее, как кисть - на холст, как резец - на мрамор. По мере обретения сознания в нее ворвется необъяснимая боль, неосознанная жажда, несмолкающий зов. Потом все это обретет для нее имя... мое имя.

Но какая-то неправильность сбила меня под утро, пришлось бросить ручку. Комната, где я жил в тот приезд, принадлежала знакомой Орлякова, которая куда-то уехала, или специально ушла, а сам Орляков приехал перед работой проведать меня. Ему я зачитал ночной отрывок - пытаясь поймать ту запинку, которая мне мешала. Орляков вальяжно развалился на кухонной табуретке, на которой я сидеть-то опасался, так она была расшатана. Полуприкрыв веки, он нарочито медленно изрек: - А ты... мнэ-э... когда собираешься... мнэ-э... сию вещицу закончить? - Понятия не имею, а что? - нарочитое мнэканье меня то смешило, то раздражало. Не лучшая цитата! - Так... мнэ... определиться бы не мешало, к скольким годам, допустим... - Ну, к тридцати! - выпалил я. Действительно, не к пятидесяти же. - Ну и прикинь, друг мой, что за реальность будет окружать тебя, когда ты... мнэ...разменяешь четвертый десяток? Кстати, подумай также, как она живет сейчас, пока вы не встретились... Ведь она же где-то здесь, как я понимаю?

Мы поспорили на эту тему, углубившись попутно в непроходимые дебри политики и экономики. Наши прогнозы на будущее не совпадали, но что-то прикинуть получилось. - Более-менее понятно, а теперь пора поместить твой...мнэ...персонаж в эту реальность, - вытягивая ножищи через всю кухню, продолжал Александр. - И посмотреть, чего хочется, а что получится. - Ну, хочется чего-то спокойного. Примерно... ну как там у Пушкина: привычка свыше нам дана... В молодости ей мечталось, потом работа, замужество, дети, она не сломалась, а как бы успокоилась, даже не ожидая ничего. Просто такой потенциал нерастраченный. Пусть пишет с детьми сочинения и чувствует Логос всюду - даже в женских романах. Не пытается даже графоманить - например, раз-другой ее раскритиковали... - А потом явится ей твой светлый лик и позовет в сияющую даль? И она, забыв про радикулит, вставную челюсть и дачный огородик, вдруг воспрянет духом... - Можно и без огородика... Мне будет тридцать, ей вдвое больше, сначала, может быть, материнские чувства, потом ей захочется мне помочь, ее захватит сюжет, она поймет, что этого ждала... - Я понял, понял. Ты...мнэ... когда-нибудь задумывался над процитированным местом у Пушкина, кстати? - Ну, я наизусть не помню, как-то там она служанок звала, типа Селеной, а потом начала звать обычно... Стишки писала... Я думаю, что у нее должна быть в общем-то достаточно счастливая жизнь, но без чего-то сверхординарного, никаких взлетов, никаких трагедий. Может быть, безответная любовь, не более... Или там неудачные роды... Чисто женское. - У Лариной или у твоей... персонажихи? - Да у обоих. Как там было еще: Ларина проста, но очень милая старушка. Понимаешь? - Да, - Орляков поднялся, - теперь вполне понимаю. Милая старушка. И лет ей, по-твоему, примерно... - Шестьдесят! - Да нет, мой юный талантливый друг, ошибаешься. Лет ей около тридцати, тогда замуж рано выходили, самой Татьяне, если я еще не забыл, лет тринадцать. Сколько там времени прошло по тексту, но не позже шестнадцати она уже замужем. Если сложить - получится двадцать девять, плюс девять месяцев, а это значит, что ты пытаешься описать свою ровесницу. Или мою в крайнем случае. Вот и не выходит у тебя отправить ее в эвакуацию в то время, когда ее родители, возможно, еще не зачаты. Подумай!